[тигр-тигр, жгучий страх]

Лохматый пёс обочин, норовящий свернуть на встречную полосу.
Однажды, а может и не единожды, он уже нёсся навстречу слепящим фарам, навстречу оглушающему шуму и визгу колёс. Рефлекторно он ускальзывал в последний момент, так до конца и не успев понять чего он только что избежал, и уходил обратно в тень, зализывая царапины, виднеющиеся сквозь пыльную шерсть.
Лохматый пёс обочин, с настороженным взглядом и напряжённым телом, готовый в любую минуту броситься, огрызнуться и замкнуться внутри себя. Прячущий глаза, он никогда не доверится случайным попутчикам - слишком велик риск обжечься на этой дороге, ведущей вперёд и в никуда.
Лохматый пёс обочин, непосредственный и неожиданно искренний, противоречащий сам себе, так и не повзрослевший, несмотря на взлёты и падения, осмысление и осознание.
Лохматый пёс обочин, уже не лохматый, уже не пёс уже и не обочин, уверенно двигается вперёд, не сворачивая. Меняется, уходит всё дальше и дальше, становится светлее, сильнее, но, я уверена, всё ещё любит сливки.

@темы: водовороты

---

Неожиданность

[lady Sveto4ka]

Это был обычный день, кажется вторник. Обычная семья к которым приехали гости. Они сидели за праздничным сталом, на котором были разные блюда и выпивка. Они ели и поднимали бокалы за всё: за здоровье, за дам, за любовь, за них. Потом все замолчали наслаждаясь вкусными шашлыками. Было около девяти часов вечера. На ноутбуки крутилась презинтация свадьбы любимой дочки. Все смотрели с улыбкой на лице, потом пошли ещё фотографии, но уже с другой свадьбы. Девушка не перестовая крутила колёсико на мышке. Отключившись от этого мира, она смотрела на фотографии как бы погружаясь опять в тот день, в тот счастливый день. Конечно кое-что девушка слышала правда не предовала этому значения. "Просто телефонный звонок. Видимо ошиблись. А нет это позванили нам." Она продолжала показывать фотографии своей двоюродной тёте. Девушка слышала, что на фоне кто-то плачет, но она была погружена в самые яркие моменты в её жизни. И когда её достал этот плач, она вернулась в этот мир и понила причину. Это был телефонный звонок - звонок принёсший дурную весть. Девушка не понимала нислова, так как говорили на другом языке.

через 20 минут девушка уже была на кухне, кидая очередную бумажную салфетку в мусорку. на кухне появилась её мама. Как девушка не сторалась она не смогла спрятать слёзы и просто смирилась, хотя она из тех людей которые не любят показываться в таком виде на глаза...... просто что бы никто не догадывался и не испытывал жалость к ней. Женщина ушла ничего не спросив - всё было яснее некуда.
Девушка конечно не умела разговаривать на этом иностранном языке, но кое-что всё таки понимала. И она поняла, что её ищит плачущая женщина. Девушка подошла к окну и начала смотреть в темноту. Было где-то 21:30 и она не собиралась что-либо высматривать - это была самозащита.......... которая не сработала. Её позвали по имени и она повернулась. Она как буд-то смотрела в своё отражение. Девушка увидела красные от слёз глаза и фразу: "Не плач...". Эта фраза ничего не значила. Они стояли обнявшись около окна и плакали. Потом женщина сказала: "Возможно тебе хочется пойти к своей подруге. Сходи на улицу".
Эта фраза не была сказана на русском, но она была понятной, хотя и не ожиданной. Женщина ушла и девушка развернулась к окну. Она плакла как можно тихо прекрывая со всей силой губы рукой. Она медленно скатывалась по холодильнику на пол, пока оканчательно не села на него. Слёзы текли рекой, чего нельзя сказать о мыслях. Девушка пошла бы к своей подруге, вот только они с ней посорились и не разговаривали несколько дней, но она понимала - дома оставаться она не может. Она хотела уже бежать, но вспомнила что кофтачка осталась в зале, а там все. Девушка позвала свою маму под предлогом, что кабачки пригорают, а когда пришла её мама, она объяснила ситуацию и попрасила принести кофточку. У девушки было пару минут. Она отправила смску своей подруге в надежде что позвонит, но в ответ получила смску с просьбой презвонить на такой-то номер. Девушка вылетела из квартиры набирая номер подруги, всё что она успела скзать это: "Ты где?"
"Дома."- встревоженный голос донасился из трубки
"Можешь выйти???"
вот только телефон разрядился и отключился. Девушка пошла на стадион, когда-то она уже переваривала подобную информацию на стадионе со своей подругой. Звонить ей на домофон нельзя, так как у неё младший брат уже спит. В безнадёжных попытках она пыталась включить свой телефон, но ничего не выходило. Тут девушка поняла несколько вещей: её ноги подкашиваются, а руки трясутся и на неё смотрят две пары глаз водителей в машине, в капот которой она чуть не врезалась.
Ей было необходимо сесть что она и сделала - села на лавочку около дома своей подруги. Она сидела и плакала, преслушиваясь к звукам улицы. Не знаю как долго девушка сидела, но она встала и всё-таки набрала на домофоне две цифры и славо богу в ответ она услышала голос подруги, которая открыла ей этого железного охраника. Ещё на лавочке девушка собрала кое-как мысли в кулак и уже не плакала. Лифтом она не воспользовалась и пошла пешком на 7 этаж. Чем выше девушка поднималась тем хуже ей было: слёзы катились рекой, рука закрывающая вопли на этот раз не помогала. Придя на сдьмой этаж, она стояла не подходя к двери нужной ей квартире в надежде, что успокоится. В итоге онаподходила к двери такой как есть и вид у неё был ещё более угнетающий чем на кухне. Вышла подруга, увидев девушку она обняла её и ещё очень долго успокаивала её. Через несколько секунд они ходили кругами по стадиону, как и тогда в день рождения девужки.

И меня мучает несколько лет один и тот же вопрос: "Почему??? Почему всё самое плохое происходит с самыми хорошими людьми в мире?"

---

Б.

[Мориссон.]

Я называл её Ничья, и никогда не интересовался, как зовут её другие.
Она была смешная, лохматая и глупая. И абсолютно неагрессивная - поэтому все её любили, подкармливали, и гладили, когда предоставлялась возможность.
Все, кроме меня.
Конечно, сейчас я буду оправдывать себя: у меня нервная работа, трудности в семье, проблемы со здоровьем, но едва ли когда-нибудь у меня получится воспринимать эти оправдания всерьез, поэтому лучше скажу прямо: у меня просто отвратительный характер и я терпеть не могу собак.
Ничья жила во дворе, который обязан пересекать каждый, кто хочет пробраться к служебному входу нашего здания, и потому прийти на работу или уйти с неё, не столкнувшись при этом с Ничьей, было невозможно.

И, конечно же, я не был исключением из правила.

И, конечно же, я не был исключением из правила. Единственное, что отличало меня от остальных моих сослуживцев: то, что я ответственный за ключи. То есть я всегда был первым, кто приходит на работу, и последним, кто её покидал, и, следовательно, вставать мне всегда приходилось рано, а уходить поздно.
Я всегда терпеть не мог собак. Всегда. И Ничья исключением не была.
Когда она видела кого-то, пересекающего двор, то со всех лап бросалась к нему. Затормаживала в паре метрах от цели, возбужденно подпрыгивая, и приподнимала передние лапы, что-то выпрашивая, и каждый раз что-нибудь получала: угощение, торопливо высыпающееся из сумки, или быструю, спонтанную ласку, ведь все всегда спешат на рабочее место или домой.
Ко мне она тоже бросалась, из-за чего я и сделал вывод, что мозгов в маленькой собачьей голове немного, ведь я никогда её не кормил. Никогда не гладил, не чесал за ухом. Единственное, что я делал: со всего размаху, со всей своей стихийной ненавистью к миру отвешивал ей оплеуху, стоило ей подбежать ко мне. Или пинал, но это в основном поздними вечерами, когда я запирал двери ненавистного мне офиса, под которыми она дремала, и каждый раз наградой мне служил полный обиды и боли скулеж. Это приносило мне частичное моральное удовлетворение, и я мог спокойно идти домой или приниматься за работу.
Этого никто не знал, потому что я никогда не выходил на улицу при ком-то из сослуживцев.
Ничья словно забывала о том, что я делал, и каждый раз неслась ко мне, едва завидев - каждый день, долгие пять лет. Не знаю, почему, но тогда меня это и не интересовало - ровно до того момента, когда она вцепилась мне в ногу.
Обычное раннее утро. Автобусы только-только начали ходить, и тот, на котором я всегда добираюсь на работу, по какой-то причине не прибыл по расписанию. Пришлось потратить уйму нервных клеток, чтобы узнать, что случилось, и вызвать сестру, чтобы подвезла меня - опаздывать было категорически нельзя. Поэтому встречи с Ничьей я почти ждал - злость и агрессия кипели в груди и наверняка не дали бы мне работать.
Её клыки вспороли джинсы и кожу, и мой вопль эхом отразился от стен - точно так же, как и тысячи раз до этого - ничтожное скуление Ничьи.
Я бью её по морде - раз, другой, третий, а она все не отпускает, и смотрит на меня - снизу вверх, и на какое-то мгновение я забываю о чудовищной боли - в её, как мне раньше казалось, всегда глупых глазах сейчас не было ни намека на бешенство, которое я ожидал увидеть.
Если бы я верил тогда в то, что собаки могут испытывать человеческие эмоции, я бы сказал, что ей было грустно.

Ничью усыпили, и рыдал весь отдел - от девочек-секретарш до мужеподобной заместительницы директора.
а я прослезился только сейчас, спустя месяц.
Знаете, есть такие люди. Они постоянно перед глазами, постоянно рядом, только руку протяни - и всегда можешь до них дотронуться. И не важно, какие эмоции ты к ним испытываешь - любовь, ненависть, раздражение - это все не важно. Со временем ты к ним привыкаешь. Привыкаешь видеть каждый день их лица, слышать голос, чувствовать их присутствие. И когда они исчезают - по своей воле, по твоей, по чужой - постепенно ты сам приводишь себя к мысли, что тебе остро не хватает их рядом с собой. Любимых. Ненавистных. Раздражаемых.

Кажется, я начал считать Ничью человеком.
А ведь ненавидел всегда только собак.

@темы: человечность

---

[ZloYxp]

Когда Оксана открыла глаза, она увидела, что находится в пустом зрительном зале. На кресле во втором ряду, в нескольких метрах от сцены, освещённой жёлтыми прожекторами.
Театр казался старым классическим, чем-то напоминал Оперный. Деревянные кресла с подушечками, обитыми красной тканью, стёршиеся металлические номерки на спинках. Свет в зале не горел. Всё было так, будто представление вот-вот должно начаться. Но зрительный зал был пуст.
Наконец, занавес подняли – резко, как вспыхивает подкормленное зажигательной смесью пламя.
На сцене стояла девушка. Её светлые волосы доходили ей до пояса, глаза прятались за овальными очками без диоптрий, на ней был свитер с открытыми плечами и джинсовая юбка.
Обречённо склонив голову, она неспешно начала движение к аванс-сцене. С каждым её шагом её волосы становились короче. Вскоре одежда её преобразилась в узкие чёрные джинсы и блестящую чёрную жилетку на голое тело. Последний элемент от прежней себя – очки – она сняла сама, когда уже была на самом краю. Только тогда она подняла голову и стало видно её глаза – красивого серого цвета - вмиг вспыхнувшие зелёным и оставшиеся такими. Оксана узнала в девушке себя.
- Добро пожаловать, - холодно произнесла Актриса и бросила очки ей.
Только поймав их, Оксана заметила – её некогда остриженные волосы снова были длинными. На ней был её старый свитер с открытыми плечами и длинная джинсовая юбка.
- Это всё так не похоже на тебя, Ксюша, - Актриса начала прохаживаться по сцене, сложив руки на груди. – Эта стрижка, эта одежда,.. – она замерла. – Эта сила.
Оксана не могла вымолвить и слова.
- Эти битвы, эти взгляды… Даже этот мальчик. Никита, - произнесла она. – Это всё так на тебя не похоже. Это всё так… так глупо. Эти потуги, эти поиска отца, эти гитарные аккорды в голове…
Она посмотрела Эмбер в глаза. Сверху вниз, прищурившись, с лёгкой улыбкой.
- То, Что ты сейчас… То, что ты теперь… Оно куда красивее Тебя. Куда сильнее, куда живучее. Ты же, какая ты есть, ничуть не вписываешься в настоящее. Ты в прошлом. Ты в том прошлом, когда всё ещё не было в твоих руках. Когда не было этого мальчика Никиты, и отец ещё был потерян. И ты сама была потеряна. Дай покажу тебе.
Она подняла руку вверх, и поймала за гриф электро-гитару.
Прошлась по струнам – и Оксана вдруг оказалась на её месте. В её одежде. В своём, но её теле.
Её руки играли. Танцевали по струнам, рождая те самые партии, что слышала девушка в свои прежние бои. Раз за разом.
Оксана была растеряна. Не знала что делать. Она знала, что играет, но не понимала, как. Это её пальцы скользили по струнам, выдавая шикарные звуки. Но она не знала аккордов. Не умела играть. Не управляла руками.
И вот, она снова в зрительном зале, на втором ряду, ровно посередине.
- Вот видишь, Оксанчик, - произносит девушка на сцене. – Даже когда ты всё делаешь правильно, ты не чувствуешь опоры, - удар по струнам. – Ты в прошлом, - удар по струнам. – Ты отжила своё! – удар по струнам. – Ты – вымирающий вид! – удар. – Нежизнеспособная особь! – удар. – Устаревшая модель! – удар.
Девушка наклоняется к Оксане, придерживая гитару.
- Ты не оправдываешь своего существования, детка, - тихо говорит она. – Тебя уже нет. Ты не нужна. Ты только маленькая статуэтка на полке, красивая зажигалка, не дающая огня. Ты будешь такой ещё тысячу лет - бессильной, слабой и не достойной меня. Так опусти свои руки, детка. Ты своё отыграла. Теперь играть буду я.
Соло. Группа Эмбер. Единственный концерт. Зал под завязку. Все биеты проданы.
- Ты видишь это, Оксана? – кричит девушка на сцене. Её голос слышен даже через аккорды, даже сквозь ритм. – Ты не сможешь так. Тебе никогда этому не научиться! Но я другая! Меня зовут Эмбер! И сейчас там, снаружи, я сейчас нужнее. И буду всегда нужнее!
Взрыв. Грохот гитары. Яростный финал
- Я не буду тебя заставлять, детка, - говорит Эмбер. – Я просто сейчас тихо попрошу, а ты сделаешь, хорошо?
Девушка стоит, расправив плечи. Обе девушки.
- Я сейчас останусь здесь. А ты растворись в темноте. Исчезни, как и подобает вымирающему виду. Так будет лучше. Для всех.
Оксана опускает взгляд. Зал полон. В зале темно. В зале тихо.
И зал взрывается аплодисментами когда Оксана отворачивается от сцены и идёт к левому проходу. Она почти доходит до выхода, когда вдруг останавливается, замирает на секунду. И падает замертво.
- Молодец, девочка, - говорит Эмбер в свете прожекторов.
Ей ещё многое нужно сделать. Там, снаружи, вне головы этой бесовки, огромный крылатый демон с тысячей различных форм и парнишка которому с этим демоном ни за что не справиться в одиночку.
У неё ещё много проблем.

@темы: нежизнеспособная особь

---

все знают, что случилось

[moreamore]

Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе,

каждый человек есть часть Материка, часть Суши;

и если Волной снесет в море береговой Утес, меньше станет Европа,

и также, если смоет край Мыса или разрушит Замок твой или Друга твоего;

смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством,

а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол: он звонит по Тебе.

Джон Донн

- Все, - мужчина лет 30 скинул с плеча винтовку, - Все кончено.
Лицо его было забрызгано кровью, еще не успевшей засохнуть. Он провел рукавом рубахи по лбу и щекам, но лишь размазал алые капли.
- Никогда бы не подумал, что ты такой псих, - второй мужчина стоял чуть поодаль, на камне, брезгливо оглядываясь по сторонам. В белоснежных брюках из тонкой натуральной ткани и рубашке цвета неба он выделялся блеклым пятном на фоне окровавленных склонов скал.
Мужчина неотрывно смотрел на первого, явно желая завязать разговор, но не мог подойти к нему, боясь запачкать свою одежду.
Их разделяли десять метров, на которых застыли в неуклюжих позах тела десяти детей.
- Ты определенно сумасшедший, Андерс. Я даже не мог себе вообразить подобной резни. Зачем ты взял меня с собой?
Хлюпая тяжелыми армейскими сапогами по лужам крови и переступая через трупы, Андерс подошел к своему спутнику:
- Я хотел, чтоб ты видел. Ведь я делал это для тебя.
- О чем ты?
- Я делал это для тебя, для нас, ради лучшего мира, где мы все могли бы жить в спокойствии и гармонии. Без гнета прошлого, без страха будущего. Я сломил систему ради нас!
- Ты не боролся с системой, ты убивал детей, - блеклое пятно схватило собеседника за ворот рубахи и притянуло к себе. – Ты убийца, Андерс!
- Что ты хочешь всем этим сказать, черт возьми? Это было жестоко, но оправданно, - ледяные глаза палача безуспешно искали понимания в столь же голубых глазах спутника. - Ведь именно ты заставил меня это сделать, ведь ты этого хотел! Этот новый мир я дарю тебе!
Андерс протянул руки к лицу своего вдохновителя, но тот отступил назад:
- Посмотри на меня, посмотри на меня, Андерс! Я стою среди океана изуродованных тел, тонущих в собственной крови, - мужчина в светлом приподнял голову ближайшего ребенка. – Взгляни на их лица, Андерс! Ведь они так молоды и так красивы. Даже сейчас.
Резко отвернувшись, убийца отошел к скалам и, опустив руку в стекающую по мелкой гальке кровь, начертил на глыбе крест. Не глядя на собеседника он прошептал, зная, что тот все равно услышит:
- Чего ты хочешь от меня?
- Не знаю. Может быть, каплю раскаяния.
- Ты ее не получишь.
- Тогда мне придется уйти.
Лицо Андерса перекосилось от ужаса. Этот человек в белом был его идеей, основанием его жестокости. Без него все убийства становились лишь безумством. Если уйдет идея, он перестанет быть человеком, он станет зверем. Схватив винтовку, он завопил:
- Стой! Или я убью тебя!
Собеседник лишь ухмыльнулся и встал вплотную к дулу винтовки.
- Пуф! Ну же, стреляй, Андерс! Я лишь идея в твоей голове, светлая идея о лучшем мире. Ты уже распял меня, застрелив почти сотню невинных детей. Ты и сам знаешь, что гений и злодейство – две вещи несовместимые. Ты предал меня, и поэтому я ухожу, ты не сможешь мне помешать, - мужчина уверенно зашагал вдоль ручья прочь от места бойни.
- Но я могу убить себя?
- Как самонадеянно, Андерс, - крикнуло бледное пятно, не оборачиваясь. - Ты уже мертв.

+

---

[тони такс]

Глухое кино

Глухое кино

У него было больше сотни имен, столько же, сколько и прожитых им жизней. Раз за разом умирая, чтобы проснуться вновь с утренним заревом, он мог быть кем угодно, но всегда придерживался былого. Цепляясь за него, за его скрюченные холодные пальцы, вытягивая из воронок времени, где воздух полнится прахом и пылью, а свет мешается с мраком, поглощая друг друга, как оголодавшая мать поглощает дитя, возвращая к истокам – в себя. Он был так стар, что память его была как исписанный и исполосованный лист бумаги - переписана, по меньшей мере трижды, стирая раз за разом целые тысячелетия, миллионы событий, рождений и открытий. Глаза его давно выцвели, словно растеряв все свои краски, как их теряют масла на полотнах, бессильно висящих на стенах давно позабытых домов, тлея под ярким июльским солнцем, пробирающимся сквозь грязный стекла их глаз. Он смотрел на людей, на то, как скоротечно всё, что любимо ими, по сути, люди и были теми, кто придумал Конец. Они упивались окончанием своей жизни, любви, счастья и горя так, словно нет ничего важнее того, что бы довести эти чувства до логического конца. Они жили благодаря и ради поломок, разрывов, взрывов, тромбов, переломов и переломных моментов, концовок и последних точек. Когда чему-то наступал конец, давая начало новому завершению. Единственное, что не имело конца, так это их зависимости. Они были бесконечны, а потому находились под табу. Чего только стоил не безызвестный алкоголь. Божич, Ра, Солнце – какая, к черту, разница, когда у тебя в руках бутылка виски, а день уходит из-под ног? Сколько кораблей он прихватил с собой, уходя в беспамятстве на дно морское, в окружении бесплатной выпивки и дешевых женщин. Сколько раз проснувшись, вернувшись к тому, с чего брал начало, он смотрел на людей, сдвинув брови, мучаясь от головных болей, накрываясь с головой грозовыми облаками и отвергая подобное из начал, уподобляясь людям в ожидании конца? Да столько же, сколько он был ласков и добросердечен, обдавая теплым взором.

Так и этим утром Солнце было пьяно. Одеяла были сброшены, ноги непослушны, поверхности столешен болезненны и ярки. Его глаза, словно черные дыры, затягивали, поглощая весь окружающий его свет в его голову, причиняя невыносимую боль. Стерильный кафель комнаты, словно бы досаждая старику, был невыносимо бледен, как и люди находящиеся рядом с ним.
И вот, закрывая ладонями уши, опираясь плечом уже немолодого человека то о стеклянный шкаф, уставленный причудливыми инструментами, то о стены, с их натертым до зеркального блеска плитами, он с трудом держался на ногах. От накатывающего волнами крика, его открытое, несколько задумчивое и усеянное морщинами лицо искажало болью. Со злостью и раздражением в глазах, он сделал шаг в сторону нагого человека, стоящего рядом с укрытой бирюзовой простыней женщиной. Его дыхания обжигало кожу кричащего, заставляя в мгновении подсохнуть кровяные подтеки на щеках. Запустив руки к нему в рот, пробираясь пальцами все глубже в горлянку, Божич силился утихомирить кричащего парня, заставить его умолкнуть. Найти выключатель внутри организма, растеряно шарящего взглядом по комнате, по испуганным лицам медсестер и седого акушера с вымазанными липкими руками. С каждым новым усилием крик становился всё более тихим, хриплым, его тело содрогалось, предаваясь замысловатому танцу. Божич видел – он задыхался. И тогда старик улыбнулся мысли, что вот еще чуть-чуть и этот безумно вопящий человек придет к своему завершению. Он закончится, как закончится воздух в его нераскрывшихся до конца лёгких.
Оглянувшись вокруг, старик остановил свой взгляд на женщине, лежавшей тут же на операционном столе. Её вздымающаяся грудь была переполнена воздухом так же, как только что полнились кистями бога лёгкие её дитя. Веки её дрожали, словно бы свидетели плохого сна, а пальцы её рук глубоко впивались ногтями в сухую кожу ладоней. Божич посмотрел на притихшего, осевшего рядом с ним мужчину. На то, как он плёл из пуповины узлы, как содрогались его плечи, когда он всхлипывал, пытаясь унять слёзы. Подойдя ближе старик осторожно провел ладонью по взмокшим от пота волосам, по щеке женщины, утирая влажные дорожки невыносимой, но прошедшей боли, теряющиеся в тронутых сединою кудрях. Он, глядя на нее со всей лаской этого мира, тихо произнес тогда:
- Отмучилась. Больше нечему начало брать, доча.

И он видел всё это глазами старика – себя, сжавшегося посреди комнаты, со щетиной на лице и проглядывавшими сквозь туго натянутую кожу ребрами; санитаров в их несменном одеянии; отражение распахнутых настежь окон в глазах матери. Тихий шепот ее губ, бесконечно повторявших лишь одно: «Наконец-то!»
Жизнь покидала её неспешно и по-своему изящно. Словно бы опрокинутый сосуд из которого выливалась жизнь, как выливается вино из опрокинутого разгневанным любовником бокала. Глухов обнимал мать чужими руками, говорил к ней чужим голосом, но она будто бы и себе перенеслась в другое место, далекое и чуждое им обоим. Вдруг глаза мужчины заволокло черной пеленой, и словно бы крюком вздернув за пупок, его уволокли на илистое дно озера, куда не пробраться и лучику солнца, а после, оклемавшись и оглядевшись по сторонам, он снова в той же комнате, шлёпает босыми ступнями в сторону металлического стола.

Стоя тогда около матери, со щетиной и впавшим животом, Глухов смотрел как вздымается грудь пятидесятилетней женщины, как она смотрит на него и, задыхаясь, уже кричит: "Наконец-то! Наконец-то это закончилось!". А он голый и беззащитный всё тянется к ней и плачет. И не понимает, отчего кровят лопнувшие губы, отчего такая безграничная тяжесть в груди. Рядом стоящий акушер подступается к нему всё ближе, его руки, так же, как и сам Глухов, испачканы в крови, он пытается перерезать пуповину. Обрезать последнюю связующую с его на последнем издыхании матерью. Всхлипнув, он отпихнул от себя этого седого, тщедушного человека, отчего тот отлетел к противоположной стене. Потеряв равновесие, акушер сполз на пол, держась за разбитый нос и, издавая почти что утробный стон, он замер, забито глядя на новорожденного. Штанина на его разлетевшихся в стороны ногах медленно впитывала кровь, словно бы набираясь чужой жизни, отнимая последние её крупицы у еще минуту назад дышащего создания, лежащего на холодной металлической поверхности.

"Что происходит? Это конечная станция? Где Пианист? Черт возьми, где я сам!? Скажите, ну же!", - это не голова, - клетка! А мысли - псы, оголодавшие, брошенные хозяином, с перебитыми лапами и ощетинившейся шерстью псы. Оглядываясь по сторонам, Глухов силился разглядеть в лицах женщин, одетых в белые халаты, что-то родное, знакомое. Но видел лишь сгрудившихся и сжавшихся в комок ждущих своего пассажиров, лица коих проносились смазанными пятнами вдоль станций. Видишь их часто, возможно даже предельно, но отделяемые друг от друга стеклом и маршрутом, так и остаетесь один другому недосягаемыми. А дверь, она ведь как ревнивый общий ваш знакомый, тот что знакомить не станет, что промолчит, неловко закашлявшись в момент знакомству верный. И смотри, не смотри – вы чужды, между вами вагона дверь.
Женщины, всматриваясь в его лицо всё с той же неприкрытой опаской: кто-то плакал, кто-то с явным ужасом в глазах впервые в жизни крестился, иные лишаясь чувств, валились на пол кучно.

Над их головами раздался приглушенный шорох, за ним последовал резкий удар и протяжный визг, после чего потолок, словно небо громом, разразился хорошо поставленным голосом, обращаясь к присутствующим:
- Эрнест Николаевич, пройдите, пожалуйста, в палату номер семь - пациенту плохо. Повторяю: Эрнест Николаевич, Вас ожидают в палате номер семь.
Одна из медсестер, стоявшая до этого вполне уверено, со сцепленными на груди руками и насупленными бровями, хоть и бросив на Глухова настороженный взгляд, спокойно подошла к бесчувственному врачу:
- Эрнест Николаевич, прекращайте скорей и подымайтесь на ноги! Не солидно это в Вашем возрасте и должностном положении без чувств посреди палаты валятся! - Придерживая его за плечи, она подала знак молоденькой медсестре, и та принялась возится с полотенцем у умывальника. - Скорее, Наденька, что Вы там мешкаете? – В два шага преодолев разделяющее их расстояние, она выхватила полотенце из её рук и, приложив его к опухшему носу акушера, бережно промокнула его в нескольких местах. - Вот так, молод...
- Не трогайте меня! – Сорвавшись на визг, он оттолкнул руку коллеги. - О нем лучше позаботьтесь! – Кивнув в сторону Глухова, он тряс измазанной рукой так, что кровь попала на поверхность не только стен, но и дальних шкафчиков. - Пуповина - сделайте с ней что-нибудь! И женщина! Вы что, совсем не видите в каком она состоянии!?
С этими словами, взвинченный старик выбежал в коридор, прикидывая что жена сделает ему за испорченные вещи и сколько украшений теперь придется купить этой старой мегере чтобы только загладить вину.
- Эрнест Николаевич, пройдите, пожалуйста, в палату... - доносилось из-под потолка тем временем.
- Да знаю я, знаю! - Гнусаво крикнул на это Эрнест Николаевич, отчего его недовольство разошлось эхом дольше по коридору, опередив его не на один его шаг, акушер прошел мимо седьмой и восьмой.

Глухов был в растерянности. Мир вокруг него тускнел, блек, чтобы спустя секунду взорваться ярчайшими красками. Утягивал водоворотом комнаты, людей, происходящее. Когда операционная сменилась больничным коридором, Глухов огляделся. На нем был темный двубортный пиджак в редкую светлую полоску, черный шелковый, как определил на ощупь Глухов, галстук и, под стать пиджаку, брюки. Сделав неуверенный шаг в сторону, он столкнулся с небольшим кучным стариком в неопрятном, вымазанном кровью халате. Тот прижимал к носу воротник и торопливо о чем-то бормотал. Глухов уж было решил извинится, как тут просиявший и радостный акушер, не так давно помогший ему появится на свет, схватил его за грудки, отчего печатка на его пальце до бела впилась в его старческий безымянный палец, и выпалил в лицо: «В кладовой есть запасной, может, не заметит!», после чего тот так, пожалуй, и не обратив внимания на то, кому и что он сказал, незамедлительно скрылся из виду, оставив после себя лишь несколько пятен на рубашке Глухова. Он осмотрелся по сторонам. Глухов стоял напротив операционной, из приоткрытой двери которой всё еще доносились тихие, жалобные всхлипы. Подойдя ближе и заглянув внутрь, он оторопел. Смотря на себя, стоящего в луже крови, на упругую нить тянущуюся от низа живота к промежности матери, он невольно покраснел и опустив взгляд, журно подумал: "Стыд-то какой!".
Он видел, как медсестры обтирают его влажной губкой, как по его спине сбегают капельки то ли воды, то ли пота, слышал, как женщины причитают о том, что тут черте что творится. Да уж, подумал Глухов, рожать в пятьдесят, да еще и рослого мужчину, не каждый день такое увидеть посчастливится. И посчастливится ли? Глухов перевел взгляд к окну, утопающему в лучах закатного солнца - человека сидящего на краю подоконника. Добившись тишины и незаметно для себя уснув, Божич вывалился из окна. Настала ночь.

Глухов проснулся.

- Стильно. – Цокнув языком и со знанием дела, повернувшись к нему подытожил Шулявский. Он широко улыбался, слизывая шоколад с пальцев.

***
- Здравствуй, Шулявский.

Будь человеком парк, он бы непременно выглядел уличному художнику сродни. Небрит и одеждой несвеж, угрюм и печален был бы его взор. Со скучающим видом он провожал бы прохожих взглядом, время от времени поглядывая на труды своих согбенных пальцев, вздыхал бы часто обращая к небу взор. Но стоило б кому обратится к нему, подойти, улыбнутся, сказать несколько слов с улыбкой небрежной, он бы непременно вам теплой в ответ. И был бы он рад не только даме седой на минутку рядом присевшей, но и мальчишке в панаме, отвлекающего от рисования в неподходящий момент. Каждому был бы он рад непременно.
Глухов был его другом верным. Часто их рядом сидящими на скамье можно было увидеть, но сегодняшний его собеседник был иным – незнакомым. На мальчишке был старый, бывалый с ним не в одной передряге, свитер. Пусть осень только входила во вкус, но в подобном ему было зябко, в чем Глухов был более чем уверен. Шулявский сидел на половине скамьи, которую солнце щедро вниманием одарило, и как кот одичавший он грелся, подставляя спину лучам. В руках он вертел кусочек халвы, примеряясь, где бы укусить. Когда Глухов обратился в нему, он опешил.

- Мы знакомы? - Шулявский вглядывался в лицо незнакомца с той присущей людям неловкостью, с коей они оттягивают момент обращения по имени, встретив старых, но давно позабытых знакомых.
- Нет. – Глухов отмахнулся от вопроса, как от назойливой мухи.
- Тогда откуда?.. - Паренёк заерзал на месте, был более чем очевиден тот факт, что ему неуютно рядом с этим человеком.
- Скажи, ты знал, что по лицу можно прочесть человека словно открытую книгу? Узнать всё что душе угодно. Его имя, например. - Глухов улыбнулся.
- Но Вы назвали меня по фамилии.
- Оплошал. Твоё лицо крайне нечитабельно.
- Простите? – Казалось, его это задело.
- Прощаю. – Умиротворенно ответил Глухов, закинув ногу на ногу.
- Вообще-то, меня Мишей зовут.
- Не ври.
- Я не вру! – От накатившей досады голос Шулявского треснул, как сухая ветка на ветру.
- Да ладно? - Мужчина лукаво улыбнулся тому, как спешно шарили пальцы мальчишки по фольге. Вдруг он как-то весь враз обмяк, и огонь, минуту назад бушевавший огнями в глазах, померк, словно уголёк угасший.
- Хорошо, не Мишей. – Еле слышно сказал он, кивнув.
- Именно, Шулявский, что маме не под силу придумать было, сам и подавно не придумаешь.

Так, в полной тишине, они сидели несколько минут, которые впрочем показались Шулявскому вечностью подвешенных на крюки за лопатки страдальцев. Шулявский то и дело поглядывал на замызганные туфли собеседника.
- Вы не женаты, верно? – Не сдержавшись, доволе неучтиво спросил он.
- С чего ты взял?
- Туфли не начищены.
Глухов обвел взглядом сквер, где они сидели, и с мягкой улыбкой присущей человеку разговаривающему с душевно больным, произнес:
- Тебе не кажется, что будь они чистыми в такой пасмурный день, это было бы в разы удивительней?
- Нет, - он протестующе мотнул головой из стороны в сторону, - вот, посмотрите сами, видите эти разводы? Это пыль. Намокшая от воды пыль. Обычная грязь выглядела бы иначе. - Он оживился. - Хотя, о какой грязи я говорю? Иной раз мне кажется, что и трава, да и деревья тоже, растут ни как иначе как из асфальта.
- Один-один! - С усмешкой произнес Глухов, натянув воротник пальто повыше.
- Что Вы имеете в виду? - Непонимающе моргнув, он склонил голову набок, словно сотворивший какую пакость ребенок.
Глухов не ответил. Вместо этого он пошарил по карманам и достал пачку сигарет. Потом, со вздохом, убрал ее обратно и достал леденец из другого. Неторопливо развернув, засунул его в рот и, похрустев с минуту оберткой, засунул ее в тот же карман, что и сигареты.
- Любите сладости? - Поинтересовался Шулявский, поглядев на халву у себя в руках.
- Не люблю. Завязывать с курением вот решил. Поэтому если не засуну что в рот, изведу себя к чертям собачьим.
- И давно Вы курите?
- С шестьдесят седьмого.
Парень уставился на упавший рядом желудь, прикидывая что-то в уме.
- Это сколько же Вам сейчас лет-то? – Вскинув бровь, осведомился он.
- Не так уж много, Шулявский. - Отогнав ногой голубя, ответил мужчина.

**
- Что Вы делаете?
Шулявский сидел в дальнем от Глухова углу комнаты. Он не понимал отчего с такой легкостью согласился пойти с этим чудным стариком. Ведь когда они поднимались по лестнице ведущей на чердак он только и думал, как бы развернутся и убраться отсюда подальше. И тем не менее, он здесь, сидит в плохо освещенной, провонявшей стариной и распадом комнате с человеком, которого встретил всего несколькими часами ранее. Вопрос он задал не столько любопытства ради, сколько из-за навалившийся всем своим весом на его хрупкие плечи тишины.
- Устанавливаю проектор. – Старик сказал об этом так, словно это было чем-то само собой разумеющимся – устанавливать огромных размеров кинопроектор, коими уже и в киноиндустрии никто не пользуется лет двадцать как, в столь маленькой и тесной комнатке с низкими потолками.
- А экран?
- А что экран, Шулявский? – Глухов вскинул бровь. - Для всей широты моей души и стена будет маловата. - Он хохотнул и, сложив бобины в углу комнаты, начал возиться с разноцветными проводами и кабелями.
- Хорошо, - напряженно выдавил Шулявский, - а сейчас что Вы делаете? Зачем вот этот, к примеру? - Шулявский описал синим проводом несколько кругов в воздухе.
Глухов вздохнул и, поднявшись на ноги, повернулся к парню:
- Мой юный друг, вы столь нетерпеливы. – Журно произнес он, прикрыв глаза ладонью. - Увидишь! Способность видеть вообще чудесна, Шулявский. Сколько всего, сколько возможностей! – Торжественно произнес он, раскинув руки. - А ты? Мой мальчик, как считаешь, ты слеп?
- Что за глупости? Я ведь ясно Вас вижу. Думаю, даже такой полоумный старик, как Вы, должен это понимать.
- Вот! - Недовольно рявкнул Глухов, спрятав руки за спиной. - Не будь таким поверхностным, Шулявский, ведь человек может слышать, но не слушать; говорить, а в действительно только и делать, что тишину сотрясать попусту. Так и ты! Вот что ты сейчас видишь!? Прямо перед собой!
- Вас и вижу.
- Нет, Шулявский. - Совсем тихо и вымучено произнес Глухов, отступившись на шаг. – Смотри внимательней, что видишь?
- Сумасшедшего старика! - Бросил парень.
А он, будто бы и не слыша, продолжал стоять в оцепенении с застывшим на лице недовольством:
- Шулявский, да ведь перед тобой возможно прямо сейчас ошметок чьей-то целой вселенной! Сотни, если не тысячи, микроорганизмов, -жизней, -желаний! И пустота, как же без нее. Она тоже перед тобой, она и сумрак этой комнаты. А ты... Столько всего мимо глаз и внимания! - Он посмотрел на того с укором и неожиданно обидой.

Глухов провозился около огромного, почти со шкаф размеров, кинопроектора еще несколько минут, после чего, с торжеством в глазах вытерев руки о грязное рваное полотенце, он снова обратился к студенту:
- А теперь смотри, мой мальчик, да по-усерднее, прошу.
Выключив единственный в комнатушке источник света - тусклую настольную лампу в цветочном абажуре, он потянулся за несколькими проводами. Сейчас комната была освещена белым электрическим светом, льющимся из проектора. Глухов подсоединил желтый проводок к позолоченному наперстку на указательном пальце правой руки, а фиолетовый - к небольшому аппарату, отдаленно напоминающему слуховой.
- Шулявский, потом мне все детально расскажешь!

***
У сидящего перед Глуховым человека были длинные изящные пальцы. Про себя он отменил, что не будь тот пианистом, это было бы чистой воды расточительством. Сложив руки на груди он, хмуря брови, пытался уснуть, то и дело возясь на месте, силясь принять удобное для сна положение.
Глухов огляделся по сторонам. Кроме них двоих в вагоне не было никого. Старик не удивился тому, где находится. Он привык к тому, что сознание частенько забрасывало его в места не совсем для сна обычные да и пригодные тоже. Поэтому его отчасти даже позабавила мысль о том, что сидящий напротив мужчина надеется уснуть в подобном месте. В месте, что сном само по себе является. Все равно что на дне океана открыть кран водопроводный или слезами захлебнутся попытки тщетные принять. Глухов поднялся с сидения и прошел по проходу к двери, ведущей к соседнему с ихним вагону. Но увидел лишь тускло освещенные рельсы, по коим они и неслись. Резко развернувшись на каблуках, он стремительно пересек вагон и распахнув противоположную предшествующей дверь отметил про себя, что его догадки верны. Вагон без какой-либо посторонней помощи несся по рельсам, время от времени минуя малолюдные станции. Ни на одной из них он не сделал остановки.
Глухов вернулся к своему месту. Присев и спрятав лицо в ладони, он сидел так несколько минут не шевелясь, прикидывая к чему всё это, неужели ещё одно из давно позабытых ним воспоминаний? Так уж повелось, что пусть сны его и были лишены смысла, основа их была правдива. Он видел что умрет от воспаления легких; спустя месяц - как воспалением легких заболеет, отправившись иследовать новый вирус на Аляске; спустя еще несколько недель – как Геннадий Ветрицкий, его начальник, сообщит ему об этом вирусе. В снах он видел свою жизнь словно бы вывернутой на изнанку. Хотя зачастую факты были переплетены и смешаны, не всегда последовательны, но всегда – абсурдны. Словно бы играя с его головой в салки, Правда и Вымысел на знали меры.
- Куда мы едем? – Не отнимая ладоней от лица, Глухов сквозь пальцы смотрел на единственного из ехавших с ним пассажиров.
Тот не спеша приподнял голову и как-то вымучено посмотрел на задавшего вопрос. Беззвучно, словно бы ветер листьями, его голос шелестел и не разобрать было, что слетает с его губ. С лицом человека, уставшего он бесконечных разъяснений, проведя пальцем по запотевшему от его дыхания стеклу, он нарисовал небольших размеров стрелку указывающую в противоположную движению сторону.
Глухов потер глаза в немом раздражении и задал вопрос снова, выделяя при этом каждое слово:
- Куда-мы-едем?
Мужчина указал в ту же сторону, прибегнув на этот раз к помощи блокнота с ручкой и слову "туда" над стрелкой.
Схватившись за поручень, Глухов резко поднялся на ноги и, схватив того за воротник пальто, вздернул его вверх так, что мужчина повис в его руках, не в силах дотянутся носками ботинок до пола.
- Не кори меня старика за несдержанность, но не мог бы ты выражаться точнее и, по возможности, громче. – Глухов говорил совершенно елейным голосом, суставы на его руках побелели. Шумно втянув носом воздух, он было решил повторить вопрос. - Куда мы...
- Вы направляетесь к станции "Утробной". - Послышался хорошо поставленный механический голос женщины с динамиков над головой. Казалось бы, он в момент заполнил собою все пространство вагона.
- Что за черт!? – Трухнув мужчину в выцветшем пальто, он однако отпустил его.
- Успокойтесь, господин Глухов. Мы должны проследить за тем, чтобы до прибытия Вы были здоровы, иначе возникнут некоторые осложнения. Тогда Вы лишь прибавите нам лишних хлопот.
- Какие еще осложнения? О чем Вы?
- Нервы. Бессмысленное мотовство. Но даже оно слишком вредно для Вашей нервной системы, господин Глухов.
Когда женщина умолкла, ее сменил блюз, что-то из репертуара Джо Тернера. Это Глухов знал наверняка. Он любил Джо Тернера.
"I can't believe my eyes, all that mess belongs to you", - поет Джо.
Когда Глухов привел мысли и нервы в порядок, он огляделся в поисках своего спутника. Лишь спустя несколько секунд он заметил того сжавшимся на одном из дальних сидений вагона. Обхватив руками колени, он с недоверием и опаской наблюдал за несдержанным стариком. О, как часто он ловил на себе подобные взгляды. Волосы длиннопалого мужчины были взлохмачены, а идеальный пробор таковым уже не являлся. Ноготь на указательном пальце правой руки немного почернев, кровоточил. Глухов решил не трогать его пока – пусть успокоится.
"Well, you won't do right to save your doggone soul", - рыпит Джо.
- Тебе туда же? – Спросил он, спустя несколько минут. В ответ Выцветшее Пальто вытаращил на него глаза и с испугом мотнул головой из стороны в сторону. – Что за реакция, парень? – Старик по-доброму хохотнув, забросил ногу на ногу и сцепив пальцы рук на колене, продолжил. - Тогда зачем ты здесь? Ну, то есть, полагаю, этот поезд совершит только одну остановку - мою.

Глухов устало наблюдал, как одной рукой тот потянулся во внутренний карман пальто и достал оттуда небольших размеров блокнот, тот самый в котором писал чуть ранее. Открыв его на одной из страниц, он лизнул кончик грифельного карандаша. Старик наблюдал, как тот бегает по странице, затем по следующей, затем еще на одной, как страницы переворачиваются одна за другой. Потом он поднялся и, неуверенно сделал шаг в сторону Глухова, подошел так, чтобы написанное им было более чем читабельно, но в случае чего было расстояние для отступления.
- "Я присматриваю за Вами", - прочитал Глухов на одной из открытых страниц блокнота. - И это все? Разве тебе понадобилось бы столько времени, чтобы написать всего четыре слова?
"Ah, shake, rattle and roll, shake, rattle and roll", - задыхается Джо.
Глухов с недоверием посмотрел в покрасневшие, не то от усталости, не то слёз, глаза длиннопалого и поднялся с места. Мужчина отступил на шаг, но убегать, кажется, не решался. Глухов медленно вытянул руку и бережно, одними лишь пальцами, изъял книгу.
Фраза эта была написана двадцать три раза на двадцати трех страницах.
"Yeah, blow Joe!", - ерничает Джо, перекрывая своим голосом звук от глухого удара. Это Глухов бросил книгой в её владельца.
"Shake, rattle and roll, shake, rattle and roll", - затихает Джо.
Стоило Тернеру умолкнуть, как вагон заполнила музыка иного толка. В потолке вагона образовалась невероятных размеров дыра, словно в него вошел гигантских размеров консервный нож. Железо неистово заскрежетало, всё, не только стены, Глухову казалось, что всё пошло по швам: он, вагон, тоннель, Пианист. Он растеряно шарил глазами по полу. Мужчина, шатаясь и опираясь о стену, пытался подняться, толчок - и его унесло в разбитое окно. Глухов поднял взгляд вверх, к нему тянулась немыслимых размеров рука с золотой печаткой на безымянном пальце. Все это сопровождалось какофонией звуков: лязганье метала, холодящий кровь крик женщины и механическое "Конечная".

**
Шулявский уже и счет потерял всем тем вечерам, что они провели вместе с Глуховым. Этим странным стариком живущим на чердаке с его замысловатым аппаратом. Забыл когда успел полюбить скрип половиц под ногами, упругий скрежет пружин в дряхлом кресле, оббитом велюром, тихий шелест бегущей плёнки в бобинах в те дни, когда Глухову случалось болеть, как он это называл, бессонницей и они смотрели старый немые фильмы 40-х годов. Шулявский радовался тому, что нужен старику. Хотя однажды Глухов и сказал, что ему претит сама мысль о том, что он завел дружбу с таким своенравным мальчишкой. Сказал, что для него редкость видеться с кем бы то ни было больше чем «однажды». Это «однажды» очень четко отпечаталось в памяти парня.

Так они и коротали часы мирских грез и любовных утех, в которых любой бы увяз без остатка. Глухов из ночи в ночь оголял свою душу, извращая её киноплёнкой и старыми обоями оклеенными поверх стен задолго до него, и уж тем более Шулявского. А мальчишка, словно быль какую после оповедью, пересказывал увиденное старику. Утро же встречало их сонными и усталыми, для Глухова стало привычным то, что Шулявский после оставался у него отсыпаться, не в силах добраться домой. Вот только, не был старик уверен в том, есть ли ему куда добираться после. Но он и не спрашивал. Ему по сути было всё равно кто рассказчиком будет, лишь бы не забыть то, чем полнится его голова. А мальчишка был по-своему удобен: он мало ел, если и ел вовсе, вёл себя тихо, был собеседником для своим лет неплохим, да и передать увиденное умел без излишеств и по сути. Воробушек, с улыбкой думал Глухов, как есть – Воробей.

Но после сны закончились. Глухов иссяк и вместо льющегося из прожектора белого света, после которого стена полнилась событиями и героями, комнату заполняла вязкая, будто ощупью осязаемая, темнота.
- Знаешь, мой мальчик, всё хорошо. – Сказал он однажды. – Со мной всё хорошо.
Он повторял эти слова, будто пытался убедить в этом самого себя. Глухов знал, что этот день придет. Рано или поздно он дойдет до грани. Он знал, что тьма эта не так проста, как показалось бы рядом с ним сидящему мальчишке. Он знал, что снилась ему утроба материнская. И если раньше она имела облик вполне знакомый и объяснимый, то лишь потому, что сознание его имело форму ещё тогда, задолго до станции конечной. Но он дошел до грани, когда глаза его и сам он был лишь в планах, когда откладывали на будущее саму его жизнь.
Когда начали приходить к нему эти сны, Глухов знал, что рано или поздно сон встретит день проходящий. Когда их плечи соприкоснутся, но они не заметят. Старик знал, что он часам сломанным сродни. И покажет время верное он лишь однажды. Единожды. Он знал, что Шулявский не от вида его стариком называет, а просто по душе ему звать старшего так. Но не далек он был от сути. Не далек, что верно.
Глухову было всего тридцать два. Когда его перевели во второй флот, ему было тридцать два. Когда у него родилась дочь, ему было тридцать два. И когда дочь его умерла, спустя сорок три года, ему было тридцать два. Глухов застрял в этом возрасте.
Поэтому, когда осколками к нему начали сны приходить, это был его шанс. Шанс, чтобы вспомнить все позабытые лица и имена, не дающие покоя даты и образами тусклыми прошедшие события.

- Знаешь почему я тогда сказал, что не рад дружбе нашей завязавшейся? – Тихо спросил Глухов, не отрываясь от темноты погасшего экрана.
- Я долго над этим думал. Но... – Шулявский поднял взгляд на старика в немом вопросе.
- Это потому, что с незнакомцами проще. Кто захочет открывать душу родственной душе? Уж больно много на её полках грязи и пыли, книг со страницами вырезанными под тайник.
- А незнакомец, что он?
- Незнакомец подумает лишь, что всё это некачественный кинематограф.

Глухов улыбался.

+

+

@темы: прохожие

---

[черниловек]

С первого взгляда – дом как дом, самый обыкновенный, ничем не примечательный, таких ещё тысячи по всей стране, по всему миру. Отличался он только одним – если у всех погреба были заполнены под завязку старинными бутылями с вином, засоленными овощами, фруктовыми вареньями или ещё чем-нибудь подобным, то погреб в этом доме был доверху забит коробками.
Коробки хранили воспоминания.
Он спускался сюда перед сном – это уже было привычкой, традицией, которую ни за что нельзя пропустить, которой нельзя пренебречь. Садился на маленькую, низкую табуретку, стоящую ровно посередине, придвигал к себе пустую коробку и медленно, тягуче заполнял её сегодняшним, подходящим к концу днем.
Коробки были разные, все ко случаю - те, которые хранили самые лучшие воспоминания, были праздничными, подарочными, красиво перевязанными разноцветными лентами. Те, которые содержали неудачные, плохие дни, которые даже и вспоминать не хотелось, отталкивали своей дряхлостью, разваленностью.
А коробки с памятью о Ней держались на особой, отдельной полке и все были неизменно разукрашены яркими, пестрыми цветами.
Он особенно любил спускаться сюда в дождливые дни, когда на улицу выходить было мерзко и сыро, а дома делать особо нечего. Садился на всю ту же табуретку, но на пустые коробки, стоящие скопом в углах, уже не обращал внимания, в такие дни они не были ему нужны. Он осматривал весь погреб, обводя взглядом каждое свое сокровище, останавливаясь на некоторых и подолгу раздумывая. Затем выбирал одну из коробок, осторожно приоткрывал её, чтобы содержимое ни в коем случае не вырвалось на свободу и не растворилось в сумраке погреба, и наслаждался нахлынувшими воспоминаниями.

Первый раз за всю его жизнь, в эту ночь дома он не появился. Остался ночевать в больнице рядом с Её постелью, сгорбленно, устало склонившись над постелью и держа в ладонях Её холодную, безжизненную руку. Ровное, четкое гудение, возвещавшее об остановке сердца, било по ушам.

Он вернулся домой уже на следующий день, спустился в погреб, даже не раздеваясь, рывком сел на табурет, грубо двигая одну из пустых коробок ногой. Тут уже разницы не было какую – развалившуюся или новую, ни разу ещё доселе никем не использованную. Опустошил себя мгновенно, спешно, резко, окропляя воспоминания, уложившиеся на дне, редкими капельками горьких слез. А затем со всей силы швырнул её об стену, вскочил, словно ошпаренный и превратил комнату в хаос разорванных, растрепанных обрывков картона. Несколько минут память плотным туманом окутывала погреб, оседая пылью на полках, на плечах пальто, на шляпе. А затем растворилась вовсе.
Некоторое время он стоял с улыбкой, затем она постепенно сменилась недоумением на лице, удивлением и под конец некоторого рода страхом.
Человек огляделся вокруг, думая, что же это за помещение и каким образом он сюда попал.
И кто он такой?

+

---

[elfi-kun]

- Ложись, - она облокотилась спиной на выступ, каких, благо, в данный момент в нашем маленьком мирке хватало, положила руку на грудь, будто уже этим жестом указывая как я должен это сделать.
Я же не заставил её ждать и с удовольствием положил свою голову ей на грудь слегка приобняв за талию. Она грустно вздохнула и затихла. Мне же оставалось только предполагать, заснула ли она, каким было её лицо перед тем, как она заснула, улыбалась ли она или же наоборот хотела, чтобы я ушел. Не знаю. Мысли, как всегда, будто бы птицы, подхватили меня за руки и за ноги и понесли туда, к моей черной дыре, куда я в последствии должна была провалится. Достигнув точки относительного невозвращения, а точнее этой маленький черной пропасти, они отпустили меня и уже дружной стайкой ринулись назад, я же, летя вниз, лишь приоткрыл глаза и окончательно удостоверившись, что все в порядке, и черная дыра не искажена ничем и никем, погрузился в сон.
Из блаженного полета меня выдернули слишком резко. Так не бывает, подумалось бы мне, если бы я все ещё находился в том ограниченном пространстве в коем мы заснули, но нет, я уже лежал под навесом на маленьком деревянном помосте. Пристань. Смешно сказать, но если оглянуться, то вокруг одна вода, хотя хоть с одной стороны но должен быть берег. Моя спутница уже пихает мне в руку стакан с синей водой, видимо это и есть та глобальная причина по которой мне пришлось проснуться. Вода синяя лишь оттого, что минутой раньше туда отправили таблетку, из тех, что так быстро растворяются при контакте с любой жидкостью. Но тут пропорция была уж слишком не равная, воды на это лекарство было явно меньше, поэтому вода заметно посинела, а кристаллики осели на дне стакана. Никаких сомнений. Подносишь это к губам и начинаешь пить, чего тут сомневаться? Вряд ли человек, который так бережно охранял меня, захочет моей смерти, тем более такой вот, глупой. Глоток, второй. Только на это и хватило. Горечь стала какой то особенно сильной. Стоило мне только открыть рот, чтобы прокашляться от этой дряни, как кислород резко перекрыли. И...вдох. Я дышу через раз, даже не выдыхаю, наверное, только поглощаю воздух, боясь, что в следующую секунду второго шанса мне действительно не дадут и я не смогу даже банально взять её за руку на прощание. Но нет. Задышал. Правда периодически я заливался совсем больным кашлем. Но, зато задышал, ещё как задышал. Девушка же лишь коснулась моего лба и констатировала - "Болен". Интересно, благодаря кому? Но нет, меня не отпускают с этого "острова", наоборот, крепко сжимают запястье и укладывают себе на колени головой. Она гладит меня по волосам, не то, чтобы ласково, скорее настойчиво, заставляя остаться и не дергаться, иначе может стать ещё хуже, а когда я снова начинаю задыхаться от кашля, локтем надавливает на горло. И я не могу понять, что я вижу на её лице. То ли "Скоро ты умрешь, милый", то ли "Прошу, не умирай". Не понимаю.

+

---

И только прикосновение…

[Moreles]

Осень, холод, снег и дождь…А ты опять гуляешь без зонта, да и зачем он тебе?
Голова пуста, все мысли улетели стайкой птиц прятаться от осени, ну и что, о чем тебе думать?
Дома ждет шум, вопросы, обязательства и обязанности. А здесь…здесь ты никому ничем не обязана, здесь нет "нельзя", здесь нет глупых улыбок и не нужных «Привет!», зачем они дождю?
Отражение под ногами неба, или над головой – асфальта, ты уже не знаешь. Да и знала ли?
Ты устала, устала от друзей, врагов и просто знакомых. Устала быть хорошей, и быть стервой ты тоже устала. А здесь и не надо быть, дождь все равно не поверит, он же видел тебя настоящей. Он знает, знает лучше всех, что тебе просто надо помолчать. И он молчит, не говорит ни одобрений, ни порицаний. Он просто молчит. И ты ему благодарна, как никому другому, ты знаешь, вы скоро расстанетесь, но тебе все равно. Ты его не любила, а он не обещал. Он просто молчал, молчал холодными каплями, молчал, когда просто надо было помолчать.
Фары машин, холодный свет, и стайка листьев улетает на юг, в своем последнем путешествии. Запах холода и кофе, а может даже сигарет. Ты стала курить? Ну что ж, ты выросла, тебе можно. Ветер и дым по ветру. Дрожь по спине, дрожание заляпанных улиц.
Может домой? Ведь надо покормить кота. И слово "надо" сейчас так некстати, словно, правда в карнавале улыбок и масок.
Ты закуриваешь еще одну, тебе нельзя, но разве ты послушаешь? Горечь табака сейчас приятней, чем вкус сладких конфет. Да ты и не веришь больше сладости. Она дает лишь мимолетное наслаждение, и ты хочешь больше. А потом… Потом приходит разочарование перед зеркалом. И ты расстроена…И ты опять ищешь утешение в сладком. Как замкнутый круг разочарований и мимолетного наслаждения. А горечь…Горечь невозможно полюбить, и ты не сможешь к ней привязаться. Тебе будет все - равно есть она или нет. Вы друг другу безразличны, и в этом так похожи.
Проходящая мимо пара спросит тебя своим отражением в луже, а ты веришь в любовь? А ты? А ты не ответишь. Да и что ты можешь ответить? Ты так доверчиво не веришь ни во что. И так же подозрительно доверяешь. Ты просто не будешь знать ответа…
Осень, холод, снег и дождь….Ты подуешь на замерзшие руки и свернешь за угол….ты снова без зонта, да и зачем он тебе? Ты смогла узнать осеннее прикосновение…и только прикосновение…

+

---

Простые вещи. Немного веры

[Вороний Череп]

Ночной воздух бессильно бьется о стекло миллиардами снежинок. Вне теплой уютной комнаты бушует непогода, мокрые полосы на окне постепенно превращаются в один сплошной поток. Самая дурацкая погода – еще довольно тепло, но мокрый снег уже облепил карнизы и козырьки подъездов, а ветер на улице такой, что не выдерживают линии электропередач.
Но непогода – она там, на улице, а здесь теплым оранжевым светом мерцает старая лампа, гудит компьютер и исходит слабо видным паром кружка с кофе. А человек сидит на стуле, устало сгорбившись и опустив голову на руки. Он устал – его проза, выстраданная, вымученная, - вновь оказывается пустышкой. В ней много эмоций и душевных переживаний и, как обычно, немерено большой кусок сердца… но писатель знает, что стиль вторичен, манера изложения чересчур сложна, огромное количество метафор не дает понять сути. Он хорошо разбирается в литературе – и поэтому видит все ошибки, но исправить не может. Не хватает таланта. И от осознания этого на плечи человека как будто опускается бетонная плита, придавливающая к земле.
Старая лампа смотрит на него с сочувствием и, специально для усталого человека, начинает светить чуть тише, щадя покрасневшие напряженные глаза. Она видела уже столько его неудач и всегда переживала вместе с ним.
- Опять перебои, - проворчал писатель, поспешно сохраняя файл. – Завтра исправлю.
Пара щелчков мыши – и компьютер перестает гудеть, выключаясь. Лампа знает, что завтра он будет так же сидеть, устало склонившись над столом, а проза все никак не будет получаться. Но она всегда верит, что если будет светить особенно ярко, то писатель сможет написать тот самый рассказ.
Мужчина допивает еще горячий кофе и тушит лампу, а затем, спотыкаясь о кресло, в темноте идет в спальню.

+

---

Простые вещи. Перемены

[Вороний Череп]

Окно было раскрыто. Ночной воздух проникал через него неохотно, брезгливыми прохладными щупальцами вползая в комнату. Она стояла на подоконнике – там же, где и всегда, - а внутри нее тлела сигарета, небрежно смятая о железное дно. Простая, металлическая – мужская во всех смыслах этого слова, - пепельница уже была вся покрыта приличным слоем смолы, на ее стенках красовались жирные пятна и черные полосы от размытого дождем пепла.
Пепельница была стара – перед ее взглядом, вечно устремленным за окно, прошло уже три зимы, приближалась четвертая. Осенний запах перебивал даже едкий дым не до конца потушенной сигареты, его одуряющая свежесть проникала даже в эту комнату, где отродясь не было никакого движения. Только смазанный свет лампы и стук пальцев по клавиатуре, и очень редко – тихие ругательства на пролитый кофе. А еще здесь курили – и часто даже не открывая окна. А сегодня оно было открыто… Неспроста.
Подоконник как-то по-особенному уютно скрипнул, когда парень уселся прямо перед грязной жестянкой и неловким движением руки затушил все еще тлеющую сигарету. Затем пальцы начали отстукивать нервный ритм по серо-белому пластику, выдавая нервозность хозяина квартиры. Пепельница сохраняла философское молчание, пока неровно обгрызенный ноготь не задел ее – и она отозвалась жалобным звоном. Что-то в ней предчувствовало перемены. И беду…
Ох, не к добру открыты окна. И осень, требовательная осень, несет в себе перемены.
Внизу, за окном, послышался дробный звук каблуков. Хозяин квартиры замер, перевесившись через неустойчивую пластиковую раму. Жестяная посудина не увидела за окном ничего нового – всего лишь еще один прохожий, - но парень сжал края подоконника и пару раз выдохнул, а затем соскочил и понесся к двери. Чересчур высокий и противный звонок вопил всего лишь две секунды, которых хватило пепельнице, чтобы осознать – медленная, удушливая жизнь без движения в этой комнате закончилась. И отчего-то это было безумно грустно…
А на следующий день на окне висели шторы, трепыхаясь пойманными птицами под порывами пронзительного осеннего ветра, а вместо пожилой привычной жестянки глянцево поблескивала керамическими боками новенькая, блестящая пепельница.

+

---

Про Игоря и Майю, часть 2.

[Dao de Dzin]

Часть 1

Однажды наступает день, когда начинаешь верить в чудеса. Где-то в глубине души я уже понимал, что вся моя прошедшая жизнь больше не имеет значения, что начинается какой-то новый, неизведанный этап, и я ждал, что произойдет дальше, со смутным чувством радости и смятения. Майя с каждой минутой все больше обретала человеческие черты,
шаг становился ровнее, взрослее, уходила эта детская смелость, появлялась женственность, утонченность. Я понимал, что она вспоминает то, что забыла за полтора века неподвижности. Она впитывала в себя атмосферу всего окружающего, атмосферу современности. Через пятнадцать минут неспешной прогулки по парку она уже совсем освоилась, и больше не была похожа на маленького неуклюжего ребенка. Вдруг она неожиданно для меня устремилась на устланную разноцветными листьями поляну и чуть не села на холодную землю, я едва успел подстелить куртку. Она благодарно посмотрела на меня пронзительно-зелеными глазами, жестом пригласила сесть рядом. Она выглядела задумчиво.

...

- Игорь… Ты же веришь в чудеса?
- Мне сегодня невольно пришлось в них поверить, Майя, - улыбнулся я.
- Хорошо. А в сказки веришь?
- В сказки… - я задумался, - А как можно верить в сказки?
- Смотри, вот ты читаешь сказку и точно знаешь, что это происходило на самом деле. Или веришь во что-то волшебное, а оно бац! – и сбывается.

- Мне кажется, я бы
смог в это поверить.

- Я знаю, что мы
только что познакомились. Ты сказал, что любишь меня. Так давай придумаем
сказку. С самого начала. Пусть все несбыточное, точнее, то, что кажется несбыточным,
становится нашей с тобой реальностью. Это возможно. Возможно все. Только для
этого мы оба должны верить в то, что выдумываем. И тогда оно точно станет
реальностью.

- Я согласен! – я был
вдохновлен ее идеей.

И мы начали…. Думать. Выдумывать, рассказывать,
предполагать, что выдумать, чтобы оно осуществилось.

До этого дня я даже предположить не мог, что такое
действительно случается. Что, черт возьми, бывает на этом свете ощущение чуда,
счастья, тепла, добра! Пока я пребывал в глубоких раздумьях над смыслом бытия,
Майя размышляла над нашей первой фантазией.
Она, как всегда внезапно, взяла меня за руки. Я вздрогнул от прикосновения этих бархатных
теплых пальцев.

- Давай начнем с
чего-нибудь попроще, - предложила она, - Давай заставим эту яблоню расцвести.
Ты же знаешь, как выглядят яблони в цвету? – она улыбнулась.

Да… Яблони в цвету… Каждая весна, которую я встречал за
городом, была наполнена для меня воспоминаниями о цветущих деревьях у бабушки в
саду. Я втянул воздух… Я видел нежные белые лепестки, слышал жужжание пчел, я
видел пролетающих изредка бабочек, и чувствовал запах мая… Такой живой, нежный
сладковатый запах. Все это время мы держались с Майей за руки. Когда же я открыл глаза, она смотрела на меня
и радостно улыбалась. Я поднял голову вверх… И увидел над собой распустившуюся
яблоню. Под нами зеленела трава, становилось тепло. Островок весны среди
золотой осени. Майя, не отпуская моей руки, тихо сказала:

- Не переставай
думать о запахе весны… Ступай аккуратно, и все время думай о том, как выглядит
весна.

Мы осторожно ушли с поляны. С каждым нашим шагом исчезали
пожухшие листья, начинала зеленеть нежная трава, и распускались почки на
деревьях. Я с трудом верил во все происходящее, но не верить тому, что
чувствуешь всеми органами чувств, не оставляло мне ни единого шанса. Я
чувствовал весну в каждом своем шаге, вдохе, движении. В парке было немного
народа, но ни один не замечал происходящего вокруг. Это видели лишь наши глаза,
наши фантазии. Майя, словно прочитав мои мысли, произнесла:

- Они не видят,
потому что даже не предполагают, что такое может быть. Пойми, реальность – это
то, во что ты веришь. У реальности нет рамок. Во что веришь – то и есть.
Никаких ограничений. Просто нужно почувствовать это внутри себя. Вот они, - она
обвела взглядом находящихся в парке людей, - смогли бы тоже увидеть эту весну,
если бы поверили вместе с нами. Но люди перестали верить в чудеса. В мире
слишком много скептицизма. Ну и дураки же вы все! – крикнула Майя и начала
бегать по лужайке, выделывая пируэты, распуская под своими ногами все новые и
новые островки маргариток, лютиков и одуванчиков. Я смотрел на нее с нежностью
и восхищением. Девушка, умеющая творить чудеса. Нет, девушка, заставляющая
поверить в чудеса, она сама – настоящее чудо.
Майя подбежала ко мне с ромашкой и начала с воинственным видом отрывать
от нее лепестки, приговаривая:

- Любишь! Не любишь!
Любишь! Не любишь?! Любишь! Урааа, любишь!

Она оббежала вокруг меня, раскинув руки. Ее каштановые
волосы сияли в октя… Гм, в майском солнце, и глаза светились абсолютным
счастьем.

- Майя, радость моя,
- я взял ее за руку, - Ты чудо.

Я улыбнулся ей.

- И ты, и ты, и ты! –
она прыгала вокруг меня, не отпуская моей руки, так что я был вынужден
поворачиваться вслед ее движениям. Эта живость, какая-то нескончаемая жизненная
энергия горели в ней весенним пламенем. Я влюблялся в нее с каждой минутой все
больше.

Тем временем Майя, напрыгавшись вволю, вновь пробила мою
глубокую задумчивость своим звонким голосом.

- Игорь! Очнись!
Очнись!

Она подошла вплотную ко мне и посмотрела на меня своими
изумрудными глазами. У меня перехватило дыхание. Я, выдохнув ответил:

- Я здесь, здесь… С
тобой… - провел рукой по ее щеке. Она закрыла глаза, вникая в мое прикосновение
всем своим существом.

- Люблю, - сказала
она с улыбкой.

- Взаимно, -
прошептал я одними губами.

Однако она очень быстро пришла в себя, и бойко продолжила
мечтать:

- Так, теперь давай
шалить! Давай?!

- А как ты хочешь
нашалить? – ответил я с лукавой улыбкой на лице.

- Мы сейчас с тобой…
станем невидимками и полетим! Просто так полетим, без крыльев.

На мгновение мое сердце захлестнуло сомнение.

- А ты уверена, что у
нас получится?..

- Игорь, у реальности
нет границ. Реальность – это то, во что ты веришь. Подумай, что видишь город с
высоты птичьего полета, и ты увидишь его! Подумай, что нет людей на планете
кроме тебя и меня, и люди перестанут тебя видеть! Давай же!

Я вспомнил, как однажды я поднимался на обзорную площадку, и
весь город был как на ладони… Я вспомнил, как в худшие моменты мне казалось,
что нет людей кроме меня… Я вспомнил то незабываемое чувство невесомости во
время прыжка с парашютом…. Пока я думал, я обнял Майю. Очнулся я уже высоко над
землей. Однако я стоял на воздухе так же твердо, словно это был асфальт.

- Ты просто
молодчина! – воскликнула Майя, не отпуская меня, - Видишь? Все возможно. Стоит
лишь поверить. – Она чмокнула меня в щеку.

 

А потом мы оттолкнулись прямо от воздуха и полетели все
дальше и дальше от города. Я думал о том, что Майя показала мне лишь малую
толику чудес. Лишь первые чудеса. Куда мы летели? Я не знал. Да и разве это
было важно? Реальность – это то, во что ты веришь. Будет нужна друга
реальность, событие, обстановка, - мы всегда сможем ее выдумать. Теперь и в это
мне пришлось поверить. Я прощался со старой жизнью.

+

@темы: эвфемерность

---

[moreamore]

Стесняюсь спросить, но модераторов этого сообщества утащили инопланетяне? Куда они все внезапно пропали 12 января `11 года?
И, если ничего криминального не приключилось, почему же они не предупредили о своем уходе?

Те, у кого есть желание сменить пропавших и стать модератором сего сообщества, могут предложить свою кандидатуру в комментариях. Условия просты - грамотность и ответственность.

@темы: мы, Николай II, повелеваем

---

[ONAMORE]

Я закрываю глаза. Descending.
Если учитывать, что мозг не производит сознание, а перерабатывает, что мозг приёмник, а не передатчик, он инструмент сознания, создан сознанием для переработки себя в окружающую реальность, если учитывать, сознание производит мозг, если учитывать, если учесть, учесть участь мозга. Подольше без сна. Контроль слабеет, менее, органы отключаются, мир не кажется твёрдым более, тихо падаю, я не чувствую. Cтены нет, nothing can’t stop us now. Отключение систем. В этот момент срывает шлюзы и в меня ослепительным потоком врываются чужие лица, чужие жизни, чужие сердца. Дрожь волнами, перед глазами всполохами чужие лица, чьи-то дети, части, города, смехи, плачи, они говорят, я сломанный приемник, в меня хлынули все волны разом, я пытаюсь, я отчаянно, я судорожно пытаюсь поймать свою частоту обратно, и не могу, я почти кричу, каждым нейроном кричу, сквозь меня протискиваются сотни чужих существ, объёмных и горячих голограмм мне почти больно боже мой white noise телевизор автопоиск. Усилием воли я требую от тела, отнеси меня, мы не чувствуем боль. Они настоящие, я почти могу до тебя дотронуться, мальчик, девочка, дом, планета форма суть, пунктиры сплошных линий, снопы кармических гигагерц, тетрагерц, петагерц, эксагерц. Комната есть, комнаты нет, я вижу стремительный струящийся стрим всех времён и направлений. Потом всё несколько меняется. Передо мной девочка. Верхняя губа девочки огромна, она растянута до размера ладони, губа прикрывает такой же рот. Глаза девочки зелёные. Губа фигурно разрезана, как снежинки в детском саду, узором. Сквозь черноту ромбовидных дыр на меня смотрят двенадцать совиных глаз. Совиные глаза жёлтые. Это не девочка. Теперь тьма. Я вижу миллиарды миль тёмной воды, я вижу волны.

Теперь я вижу себя. Моя кровь синяя. Мясо чёрное. Кожа снежная. Радужка вибрирует бензиновым фракталом.
Во рту космос.
Теперь ты сидишь почти рядом, топтыжка, слышишь, хаха, как я и говорил, и то же самое играет, как и говорил, я ведь понимаю, что ты почти здесь, чувствую инфракрасное излучение тела, тёплый-тёплый, я почти чувствую твоё дыхание, блядь господи я плачу.
Оля пишет, что не знала, что невозможно выжить нараспашку, что нужно хранить сердце в банке засоленным помидором, и что и сейчас этого не знает, я тоже этого не знаю

Чёрные кнопки. На моей клавиатуре под правой рукой была кнопка ↑, над ней Sleep, над ней End, над ней Home. Господи, как страшно как хочется закрыть глаза, чтобы всё это End, чтобы открыть где-нибудь совсем не здесь, где-нибудь, где Home.

Нетерминируемое состояние, и глаз наконец увидит сам себя, а не только то, что вокруг. И я увижу океан под волнами. И хлипкая, хрупкая конструкция из сошедшихся условий и условностей, названная моим именем, исчезнет навсегда.

+

---

[тигр-тигр, жгучий страх]

Я изучаю тебя. Просто изучаю.
Нет, это не попытка самооправдания, это констатация факта.
Скажу честно, в тебе нет ничего особо из ряда вон выдающегося или даже сколько-нибудь необычного.
Ты просто человек, со своими особенностями, плюсами и минусами.
А я тебя просто изучаю. собираю факты о тебе, с твоих слов. Не давая им никакой оценки.
Я знаю, что ты любишь сливки и не любишь Толкиена.

...

Что ты опаздываешь и умеешь завязывать галстук на Виндзорский узел.
Что ты очень красивый, но мне от тебя ничего не нужно.
Что я начинаю привыкать к тебе, просто так, без каких-либо долгосрочных замыслов.
Главное, чтобы моя привычка не переросла в привязанность, знал бы ты, как я этого не хочу.
Ты просто приходи ко мне кушать, играй на моём фортепиано и так же равнодушно относись ко всему происходящему.
Ни ближе ни дальше, очень тебя прошу.

+

@темы: водовороты

---

Soleil. Солнышко.

[ollireds]

Я стоял перед открытым гробом и не сводил глаз с себя. Таким я видел себя последний раз – сильным, но слишком одиноким. Ужасно одиноким, непривычно одиноким. Я плакал, и слёзы текли по моим щекам, капая на моё пальто, на воротник. Я рыдал. Я рыдал громко и безутешно, я смотрел на себя.

На себя – это на моего брата – близнеца. Я говорю «я», потому что привык и не могу по-другому. Мы всегда были вместе и никогда не покидали друг друга больше чем на день. Да и день – это слишком много. Я был им, Он был мной, и всё чем мы были – это были Мы, а не я и он. Так было всегда…

Было начало весны. Моей первой весны без Него. Моей первой весны одиночества и пустоты. Сперва, я стоял неподвижно и просто смотрел, потом задрожали мои губы – так всегда бывает, когда я начинаю плакать. Я никогда обычно не заходил дальше этого, потому что рядом всегда был Он. Он знал что делать, Он был единственным, кто мог меня успокоить. Но Его рядом не было, и в этот раз Он не целовал мои дрожащие губы, наверное, из-за этого я и сорвался. Он вроде был рядом, но не со мной. Я почувствовал этот отвратительный комок в горле, который описывался в книжках, тот, который не позволяет сглотнуть и давит тебя изнутри, наворачивая пелену тебе на глаза. Этот отвратительный комок.

Я давился, мои губы дрожали, я стоял неподвижно, я смотрел на мёртвого себя. Он был прекрасен, как всегда. Он вроде спал, но не так, как я привык. Он спал один - и это было жутко. Обычно мы ложились вместе и поздно. Он обнимал меня и нежно целовал, шепча мне на ушко «сладких снов». Мы перевязывали наши руки ленточкой, что бы никто нас не смог разлучить. Мы так в детстве делали, чтобы родители нас не растащили по разным кроватям, а потом я уже не мог уснуть без этого ощущения привязанности. Я обнимал Его ножками, что бы быть просто ближе, чем обычно, ведь ночь – это наша полная близость и откровенность. Я не мог этого не делать. Ну, и наконец, мы прижимались губками друг к другу. Он брал мои, я - Его и мы засыпали. Я не мог представить ночь по-другому. Другой она почти никогда не была…
Я дрожал, дрожал всем телом. Дрожь с губ сорвалась с моим всхлипом и охватила меня полностью. Это было впервые – неконтролируемое подсознательное движение, которое вырвало меня из равновесия, позволяя всему напору хлынуть наружу. От неожиданности я вскрикнул, не видя ничего пред собой, я упал на колени, дрожа всем телом, не в силах остановить поток слёз из-за которых я ослеп.

...

Шёл дождь. Может сильный, а может - нет. Я помню только, что вся одежда была мокрой, но от слёз или от ливня – не знаю. Я рыдал, как ребёнок. Хотя я и был ребёнком. Мы с Ним ни капли не изменились за всё 39 лет, что прожили вместе. Мы пообещали себе не взрослеть, а я всегда держу обещания, которые давал Ему. Поэтому я и рыдал, тогда там, над Его гробом, а не лежал рядом. Я держу своё слово ради Него.

Я рыдал как ребёнок, а рядом стояла Солнышко. Она просто стояла, она поджимала губки, совсем как Он. Но она не плакала, она стояла рядом со мной и сжимала мою руку. Она смотрела вперёд, а может на своего отца или в сторону, я не видел. Она сжимала мою руку и гладила мой мизинец своим большим пальчиком. Солнышку было всего 9 лет.
Это я придумал ей имя – Солнышко. Помню, мой брат ещё упирался, но потом сдался и не пожалел. Потом он миллион раз повторял «Наша Солнышко - настоящее солнышко! Одна такая на всём свете!» Солнышко была нашей дочкой, мы растили её вместе. Ну, точнее она была, конечно, Его дочкой, мать её не выдержала Нас и оставила ребёнка. Я был этому только рад. Не сильно уж так она мне нравилась, эта «мать»...

Я стоял на коленях, рыдая во весь голос. Я рыдал громко, потому что было такое ощущение, что если я буду реветь громче, там кто-то услышит и вернёт мне Его. Как будто это могло что-то изменить… а рядом стояла Солнышко и молчала. Ей было всего 9 лет. Она была похожа на своего отца и так же поджимала губки. У неё были большие чёрные глазки и длинные реснички. Она сжимала мою руку и гладила мой мизинец. Я лежал в гробу.

В тот день меня похоронили. Заживо. Это страшно, страшнее смерти, но я Ему обещал и я выполню всё.
Солнышко наклонилась ко мне и начала меня целовать. Я почему-то подумал, что это Он. Она собирала мои слёзы своими губками, каждую дорожку, нежно, как будто это хрустальные звёздочки, она собирала их с каждым поцелуйчиком, поэтому я, наверное, и перепутал её с Ним. Она делала это совсем как Он. И мне тогда стало спокойно. Она шептала мне на ушко слова, те, которые Он говорил когда-то мне. «Плохая жизнь прошла, папочка…» - сказала она тогда мне. Мой брат называл «плохой жизнью» то время, с которого мы узнали о Его болезни. Он всё время говорил, что плохая жизнь, как и любая жизнь – не вечна, что она тоже когда-нибудь пройдёт. Как же он не понимал, что жизнь – это жизнь, и мы были вместе. Мы просто не имели права называть её плохой. Но Он тогда только смеялся. Нет, не думайте. Плохая жизнь, это просто название. Эта была самая настоящая прекрасная жизнь. Мы наслаждались каждым мигом, как и прежде, мы жили НАШЕЙ жизнью.

Солнышко целовала меня в ушко и шептала мне слова. Половину я не понимал. Я забыл сказать, что комок в горле ещё и закладывает уши. Я чувствовал, как она меня тянет за руку, и я, повинуясь, встал и пошёл за ней. Она вела меня – сильная, как Он, смотрела вперёд, крепко сжимала мою руку. Я плакал, но уже беззвучно, она не проронила ни слезинки, она была сильной, ей было 9 лет. Она вывела меня из кладбища, вела меня по улице, не отпуская руки, и не переставая гладила мой мизинец. Я всё ещё чуть-чуть всхлипывал. У Солнышка было коротенькое чёрное пальто, которое едва доходило до её попки, на шее у неё был белый шёлковый шарф, который когда-то был Его шарфом, у неё были длинные чёрные сапожки и чёрное платьице. Она одела его, потому что знала, что мы очень любим, когда она в платьице. Это было редко – она предпочитала штаны или шорты.
Солнышко поймала такси, Солнышко усадила меня в машину, рыдающего дядю 39 лет и гладила мой мизинец, Солнышко успокаивала меня по дороге и заплатила таксисту. Солнышко вывела меня из машины и довела до нашего дома. Солнышку было 9 лет. Солнышко открыла дверь и завела меня в дом. Мои слёзы высохли. Я сразу взял её на ручки и обнял, положив её головку себе на плечико. Так я её любил держать. Солнышко заплакала. Солнышку было 9 лет.

Не раздевая её и сам не раздеваясь – в мокром пальто, в грязных штанах и ботинках – мы залезли под одеяло. Под Наше одеяло. Мы связали наши ручки Нашей лентой и я гладил её, собирая её хрустальные звёздочки по щёчкам. Я шептал ей слова, которые её успокаивали. Солнышко плакала, ей было 9 лет.
Я не знаю, сколько я проспал, помню только что когда проснулся - был уже вечер. Солнышко сидела около меня, ленточка лежала на подушке. Я смотрел на свою дочь и не верил глазам – Солнышко отстригла свои длинные волосы. Она подстриглась под своего отца. Она была в Его майке и в Его тапочках. Ей было 9 лет. Солнышко меня обняла и прошептала снова «Плохая жизнь прошла, папочка…Теперь всё будет по-другому…». Солнышко прикрыла глазки и глубоко вздохнула. В тот вечер она больше не проснулась. Мы с ней уснули вечным сном.


Здесь теперь новые Мы – я и Солнышко. Мы сделали всё так, как Он нам строго предписал и с первым обещанием мы справились прекрасно. Я продолжил заниматься нашим делом, а Солнышко стала Им там, тогда, на кладбище и заботилась обо мне так, как заботился бы Он. Только, кажется, она до сих пор не вышла из этой роли, и как я понимаю, не собирается выходить. Солнышко стала взрослой, взрослее своего отца и его брата, ей было 9 лет.

+

---

[woodkid]

Молодой человек осторожно прижимал к груди маленькое искрящееся солнце, губы его шептали молитвы, глаза смотрели только вперед. Он быстрым шагом пересекал кварталы, он едва ли не бежал. Город за ним, над ним и под ним рушился, истончался, высыхал. Он все бежал, вперед, не разбирая дороги. Он был изможден, едва держался на ногах. Его солнце то ярко светило, то едва теплилось. Прокаженные ото всюду являлись парню навстречу. Ему было их жаль - лишенных солнца, обезумевших, одиноких, не нужных самим себе. Он останавливался и давал напиться им из своего маленького солнца. Пресытившиеся существа пропускали его, отпускали прочь, хотя среди них были и те, кто пытался удержать парня-с-солнцем рядом с собой. А были и те, кто пробовал солнце отобрать. В борьбе за драгоценный комочек тепла победитель всегда был известен заранее: только не утративший своей звезды мог выжить. Конечно, неравные изначально дуэли, не проходили бесследно для молодого человека. На теле черные рубцы, изнутри зияющие дыры.
А он все бежал, шагал, полз, вперед, туда - за горизонт, где может еще остались такие как он - с солнцем, изувеченные борьбой или хранимые под защитой своих спутников.
На исходе тысячного дня, в какой-то грязной подворотне на окраине города, прокаженные нашли тело молодого человека. Он лежал на крошащемся асфальте лицом к свинцовому небу. Бледную израненную кожу омывал дождь, избитое тело обдувал теплый ветер. Маленькое сокровище - когда-то ярко искрящееся солнце, дарившее хозяину тепло и жизнь, стало угольком, сжатым в ладонях рук, все также прижимающихся к груди. Он несколько километров не дошел до них

@темы: старый город

---

Where we end

[Jane Moriarty]

Ну же. Стреляй, Кай, ради всего святого, стреляй, чтобы я больше не ощущал, как отчаянно бьётся во мне жизнь, как в кончиках пальцев пульсирует кровь, чтобы мне не хотелось отчаянно жить. Пожалуйста, просто нажми на курок и выпусти в меня пулю – или даже пять, если хочешь. Хоть всего меня изрешети выстрелами, только, пожалуйста – стреляй. Или, если не можешь – закрой глаза и представь, как маленькие кусочки свинца прорывают белую ткань рубашки, вскрывают кожу и летят сквозь плоть, окрашивая хлопок в ярко-алый. Вообрази себе, как я падаю на январьский снег, поражающий своей белизной, как я окрашиваю все вокруг своей кровью. Я же знаю, тебе это нравится… Кай, стреляй! Стреляй, чтобы я не чувствовал дрожи в коленях…

Я стою у кирпичной стены в одной рубахе, край которой болтается где-то чуть выше колена. Очень холодно, цвет моей кожи практически сливается со снегом, что лежит вокруг. Я дрожу, я почти без сил и могу сказать, что практически безумен, потому что мне так хочется, чтобы ты уже выстрелил. Я хочу стать твоим первым в каком-то смысле: пока ты ещё учишься убивать, а я – твоя первая жертва. Не нервничай, Кай, мне не будет больно. Твои побелевшие костяшки пальцев сжимают приклад винтовки, и, кажется, тебя колотит от страха. Давай быстрее, покончи с этим. Твои соратники потом нальют тебе водки, которая отгонит боль и страх прочь, развяжет язык. Наверняка ты расплачешься, но не переживай: мне рассказывали, как трудно убивать в первый раз. Решайся, Кай. Я же так близко, ты совершенно точно не промажешь. Изрешети меня.

Твои ресницы покрылись инеем. Ах, видеть бы мне твои глаза в тот момент, когда ты выпустишь в меня пулю! Знаешь, по вечерам, замерзая в погребе, заменявшем мне камеру, я согревал себя мыслью о том, что ты так похож на принца далёкой северной страны, о котором я пел. Пел до тех пор, пока не пришла весна и правительство Гитлера. С тех пор мой страшный диагноз – «коммунист» - не даёт вам покоя, и вот вы решили от меня избавиться. Но мне всё равно становится чуть легче при мысли о том, что твоё сердце принадлежит холодному Северу, а значит, твоя судьба предрешена. Ты пойдёшь по головам, оставляя позади горы остывающих трупов, будешь взбираться по лестнице выше и выше… Но тебе никогда не узнать, что там, выше крыш, выше ваших серых громоздких строений, в которых люди рождаются, живут, ссорятся, мирятся, напиваются до полусмерти и избивают собственных жён, покупают дозу на последние деньги и ширяются в подъездах, снимают на ночь проститутку, позже узнавая, что эта дрянь больна сифилисом, стареют и умирают. Ваши провода лишь загораживают небо – то чистое, бездонное, вечное небо, которого тебе никогда не увидеть. Всё, что есть в твоём сердце – зияющая ледяная пустота. Ты не умеешь любить.

...

Твои руки дрожат, на отвороте шинели – иней от дыхания. А сердце моё колотится всё быстрее и быстрее, будто бы собирается в эти две-три последние минуты отстучать всё то, что не успело за девятнадцать лет. Кожа на тридцатиградусном морозе практически лопается, и высокий офицер, при взгляде на которого вспоминается детская страшилка про чёрного-чёрного человека, ёжится от холода. Тебя ничего не греет изнутри. Ты пуст, и единственный способ согреться – пристрелить меня, тощего сказочника в рубахе, который сейчас является единственным препятствием между тобой и тёплой казармой. Если ты меня сейчас убьёшь, то можешь быть свободен. Если нет – чёрный офицер с презрительной улыбкой потрепет тебя по светлым волосам, сделает то, чего ты не смог, а затем, не дожидаясь трибунала (а зачем он, если ты не смог убить человека?) поставит тебя к этой самой кирпичной стене и без лишних эмоций нажмёт на курок. Признаться, мне было бы приятнее умереть от твоей руки. Какое-то своеобразное очарование в этом есть, ведь твои руки, Кай, ласкали моё тело, помнишь? Прошлой весной, в мае… Нет, не помнишь. И мои сказки, которые я сочинял о тебе – тоже.

Моя самая главная, самая безумная, самая страшная и сокровенная сказка, которую я сочинял прошлым маем, история, пахнущая сиренью, дождём и ещё какими-то травами, названия которых я не знаю. А может, и не было нас, а были ты, я и секс между нами. Но одно я помню точно, mein lieben: шрам на запястье, там, где ты вырезал своё имя, ещё виден. В последнее время я ловил себя на том, что часто прикасался к тонким белым полоскам, образующим слово “Caius”. Боже, как же я тосковал по твоим жёстким, словно удар перчаткой по лицу, поцелуям с металлическим привкусом крови, небрежность и грубость, с которой ты имел меня. А ещё по ощущению свежих порезов под губами. Напротив сердца – имя. Моё. Только никому не рассказывай об этом, Кай. Пусть это будет пустотой в твоей памяти – такой же чистой и белой, как снег…

- Рядовой Кёнинг, и это всё? – офицер Шефер криво усмехается.
Винтовка лежит на снегу, а рядом с ней, давясь слезами, валяется Кай Кёнинг.
- Я..Я не могу. – выдавливает юноша сквозь рыдания.
- Встать! – Шефер наклоняется за винтовкой. Казённое оружие может испортиться, фюрер будет недоволен лишними затратами на армию. Конечно, немного жаль мальчишку, но что поделаешь? Ordnung uber alles – порядок превыше всего. Офицер немного не понимает, в чём виноват бездомный сказочник, заключённый № 4368 Андреас Рихтер, но дело должно быть закрыто. Раздается выстрел, и парень в белой рубашке падает замертво. Снег немедленно окрашивается в красный цвет, но не это главное. Самое главное – это то, что паренек не умер сразу. Но офицеру Шеферу на это плевать, он не видит смысла тратить больше одной пули на человека.

По закону армии рядовой Кай Кёнинг должен быть казнён немедленно, и чёрный офицер приводит закон в исполнение, повторяя про себя заученную истину: «Порядок превыше всего». Фюрер должен гордиться такими солдатами. Поднимая за шиворот паренька и смотря в его ярко-голубые глаза, Шефер не может удержаться от того, чтобы не прошипеть:
- Будь мужчиной, в конце концов!
Второй выстрел. Два тела истекают кровью, а офицер Шефер поправляет китель и уходит в казарму – за порцией водки. Товарищи пошутят, что в эту зиму иначе не выживешь. Только та часть сознания Шефера, которая не служит делу фюрера, отчаянно вопит о том, что не от холода дрожат руки у воина вермахта. Но долг, служение Родине перебивают этот голос. Орднунг убер аллес. Никто не узнает истину.

Кай, помнишь одну простую истину? Мы бессмертны. Сейчас и ты, и я лежим на снегу и скоро умрём от потери крови. Мы – открытые системы. Мы уйдём в землю с кровью, а весной, в мае, воскреснем вновь. И ещё кое-что: ты ненавидишь английский язык, язык древних легенд. Но вот что я тебе скажу. Now, when it’s over, me and you can go to the faraway North Country. There’s no place where we end…

---

последний клиент

[hashi]

-Гарсон, позовите ювелира, который занимается огранкой человеческих душ. Мы будем с ним пить глинтвейн, делиться огоньком и беседовать о старом подсвечнике. Да-да, и будьте добры солонку - человечина без перчинки слишком уж пресна.

- Добрый вечер, господин ювелир, я Вас давно ждал. Вы прихватили инструменты? Прекрасно, сегодня можем приступить.
Щупайте меня - я не имею противопоказаний, зато вот направление от врача - оно было выдано еще при рождении. Читайте: 'Рожден здоровый мальчик. Вес: три с половиной.' С тех пор я значительно поправился, но мы ведь не килограммы обсуждать собрались.
Выпейте, сэр, я заказал глинтвейн - сегодня я не первый Ваш клиент, и Вы, наверное, устали. Скажите, что режут сначала - сердце или мозг? Я могу выбрать сам? Благодарю, тогда это будет сердце - хочу видеть как алая кровь струится по моей рубашке. Я сегодня специально цвета охры надел - будет этакая осень на моем теле, 'красные листья клена повисли в золотом закатном воздухе'.
Пятна уже застынут, я начну злиться, кипеть нервами, что костюм испачкан. И тут Вы возметесь за мозг - умелыми пальцами взобьете мякоть, отсеете пыльный осадок и слепите с каждой клеточки заново. Изящные извилины придутся мне по вкусу, и я предстану перед Вами чистым, с приятным светом изнутри - творение руки мастера, единственно любимое и такое же любимое как все предыдущие. Пять минут постою, не двигаясь, - я все еще ювелирова марионетка. Глаза распахнуты - неживые, улыбка Мона Лизы - прекрасна, руки-ноги на месте, почти как античная статуя.

-Глотните глинтвейна, уважаемый! - эхом голос от висков ударился в заднюю стенку черепа, отразился вновь и попал в глаза, проколов в зрачках дырочки наружу.
-А, ювелир..Я Вас вижу.
-Умываю руки - огранка завершена.

-Гарсон, выпишите счет, я прошу.
Нагнувшись над столом, где стоял графин с остывшим глинтвейном, душа, облаченная в ровные грани, тихо и по секрету шепнула ювелиру:
-Деньги решают все.
Надев на залитое кровью тело пальто, новый он вышел в холодный январь.

@темы: thumper

---

кататония

[эржбета батори]

Она поднималась каждое утро в шесть двадцать пять, сначала по будильнику, через некоторое время уже просто не могла спать и просыпалась за минуту-две до звонка. Не было времени лежать в постели, да и мысли придавливали своим весом, что казалось, тебя вдавливает в кровать, засасывает как зыбучие пески. Сон давно перестал быть чем-то спасительным, но она научилась спать и ничего не видеть в ночные шесть-семь часов, только давать возможность отдыхать телу. Это тоже был ритуал – просыпаться и засыпать в одно и то же время. Ее жизнь состояла из ритуалов, из соблюдения порядка. Строгий алгоритм действий создавал видимость спокойствия и отсутствия волнений, хотя ее жизнь сложно было назвать «спокойной». Строгий алгоритм действий вызывал уверенность в новом дне. Что ничего не изменится.
Когда она заходила к нему в комнату, он уже лежал с открытыми глазами. Смотрел в потолок, почти не моргая. Она всё же не могла понять, как ему не больно не моргать. Но он лежал на спине, положив руки поверх одеяла, в той же самой позе, в какой она его оставила вчера. В комнате было полутемно, в любое время суток, но она старалась почаще открывать окна и проветривать. Окно выходило на Литейный, но она давно уже не смотрела из этого окна на улицу. Светло-голубые стены без картин и каких-либо других украшательств создавали полусонную атмосферу, но она никогда не чувствовала себя запертой или задыхающейся здесь. Врачи советовали именно этот цвет для стен. А ему было всё равно, в комнате со стенами какого цвета он находится.
Она приходила к нему и всегда разговаривала. Первое время ей казалось, что она говорит сама с собой, и от этого воскового молчания было страшно до мурашек. После, она привыкла и к этому.
Она рассказывала ему о том, что ей снилось. Ей давно ничего не снилось, но она умела придумывать сны. В странах ее снов небо меняло цвет, как редкий камень александрит; она знала все дороги и могла провести его по любой с закрытыми глазами Она пересказывала ему когда-то прочитанные книги и увиденные фильмы. Она умела хорошо рассказывать. Давно ничего не читая для себя, она научилась придумывать новые сюжеты известным писателям. «А вот если бы Чарльз Диккенс…»
В ее рассказах не было насилия, и не было обреченного конца. Она не знала, слушал ли он ее, но она думала, что слушал. Эти сказки хотя бы успокаивали ее саму. Это тоже был алгоритм.

...

Она подвозила инвалидную коляску и после определенных действий, которые поначалу вызывали трудности, сажала его и везла в ванную. Он не выказывал сопротивления, сидел смирно, просто спрятавшись в своем теле, как улитка в раковине. Она могла делать с этим телом что угодно. Он был послушен, как кукла. И так же бесчувственен.
После душа, она его кормила через соломинку пюре или другой полужидкой пищей. Твердое он отказывался есть уже неделю. Она не знала почему, но не хотела обращаться к врачам за новым холодным отчетом о том, что всё стало еще хуже. Пока у него был пусть и слабый, но глотательный рефлекс, она могла о нем заботиться. Она не хотела, чтобы его забрали и оставили в больнице умирать. Ей же некому тогда будет рассказывать сказки.
Он ел, не торопясь, но она всегда была свободна к девяти утра. И без пятнадцати девять, после того как быстро мыла посуду, она оставляла его в комнате перед большим трюмо красного дерева. Он смотрел в зеркало, не мигая, на свое отражение. Так он мог провести целый день, но она никогда не оставляла его больше чем на два часа.
Она приходила и разговаривала с ним, кормила, смазывала кремом пролежни, или только стояла у него за спиной, положив ладони на его плечи, стояла и смотрела молча на его мертвое отражение в зеркале.
Их жизнь была очень тихой, замороженной, но она не хотела другой жизни.

После того, как с ним случилась авария, и он стал таким, какой он есть сейчас, она бросила курить и стала носить только темно-бордовое или темно-зеленое. Длинные юбки в пол зимой и летом, только ткань менялась по времени года. Обувь она выбирала с максимальной степенью бесшумности при движении и всегда без каблука. Она понимала, что заставила себя постареть – в свои-то двадцать девять лет. Но старости она не ощущала. Просто застыла во времени, как и он.

Мать звонила часто, но со временем всё реже. Сначала говорила, на черта он ей такой сдался, квохтала и скулила «на что ты будешь жить?». Ей было на что жить, она занималась литературным переводом с немецкого и французского, это приносило немного денег, но им двоим и не требовалось много. Квартира была большая, совмещенная из двух трехкомнатных. Отец, пока был жив, очень любил эту квартиру, она почти ничего не меняла, но в три дальние комнаты пускала жильцов, давая тем почти полную свободу. Жильцы были знакомые, она раньше имела много друзей. Эти люди тоже были друзьями. Она научилась быть бесшумной, минуя их, и почти не встречаясь. Ей были не нужны чужие сочувствующие взгляды, с занозящей промозглостью что-то переворачивающие у нее внутри, из-за чего ей долго приходилось приводить свой внутренний паззл в порядок.
Она думала, что жила хорошо. Пока он был рядом, она жила хорошо. Это самое главное.

Потом ей срочно понадобилось уехать. Она всеми правдами и неправдами пыталась избежать этой поездки, но так ничего и не смогла изменить. Всю последнюю неделю она заходила к нему по утрам, и невысказанная вина, что она его оставляет, съедала ее изнутри. Ее истории стали грустнее, но так почти ничего и не изменилось. Она уже сказала ему, что его отвезут в больницу. На неопределенный срок. Она ведь предполагала, что ей не позволят его забрать снова. Она знала это наперед. Его запрут в одиночной палате, будут колоть какими-то странными лекарствами или назначат электрошоковую терапию. Она не хотела об этом думать. "Не думать не думать не думать" стало мантрой, очередным побегом от неизбежного.
Во вторник днем его должны были забрать. Вечером у нее был поезд в Москву. Она понимала, что эти дни – самые страшные в ее жизни. Она понимала, но ничего не чувствовала. Ей казалось, что она стала такой же, как он: застыла душой, но ее тело хотя бы было в порядке, она могла двигать руками и ногами, производить какие-то необходимые действия, разгибать и сгибать суставы, ощущать, как напрягаются мышцы и сухожилия. Ее тело было живым, она сама была живой. Но верила, что и он тоже жив, никогда не переставала верить.
Она в последний раз подвезла его к трюмо и встала за его спиной. Прикоснулась пальцами к его вискам, сжала их, ей хотелось, чтобы он почувствовал боль, чтобы он хоть что-то почувствовал. У них больше не было времени. Некуда было убегать. Она молчала и даже мысленно уже ни о чем не молила. Он не изменился в лице, ни единым движением не выдал, что что-то ощущал. Всё также безучастно смотрел в зеркало. Она опустила руки на его плечи. Медленно провела ладонями вверх по короткостриженным волосам. Закрыла ладонями глаза. Пару минут они так и находились в тишине, не двигаясь. Затем она почувствовала, как он поднял руки и накрыл своими ладонями ее. Медленно опустил их к губам и поцеловал каждую ее ладонь.

@темы: в тишине вальгаллы