картонные фигуры, танцующие под грустные вальсы Шопена... странным человеком был этот Шопен - его вальсы не были предназначены для танцев. наверное, он не любил танцы. может, долго сидел и наблюдал, как его избранница танцует с разными кавалерами, а сам не осмеливался подойти к ней. может, когда-то и в его голове картонные кавалеры в старомодных фраках и цилиндрах крутили свой вечный танец, держа за руки своих картонных дам в пышных, вычурных платьях. какая тоска, безнадежность и обреченность в его музыке... любой легкий луч радости, почти не меняясь, становится грустью. а картонные фигурки - бездушные и безразличные порождения чьего-то больного воображения, танцуют под звуки плачущего пианино.
удушье и страх, жидкость, давящая со всех сторон, вливающаяся в пустоту внутри. потом тишина - я так боюсь отстаться один..меня вытащили, грубо выкачали жидкость. из сплошного света начали вырисовываться серые стены, на которых едва виднелись красноватые образы каких-то непонятных цветов. тусклый свет за окном бросал квадратные тени, обостряя чувство одиночества и заброшенности, которое там царило.вначале время застыло в воздухе и казалось, будто можно ощутить, как ее стрелки гнутся под ледяной коркой. края окна порылись белой пыльцой, и вскоре все окно разрисовалось абстрактными рисунками.
однажды ночью я проснулся от пронзительного воя. отчаянье, тоска, боль - сколько чувств было в этой одинокой музыке. леденящий душу страх наполнил мое жилище: в этой песне была часть меня, о которой я не знал и которой я жутко боялся. вой сломал меня, сковавший, тем самым предзнаменуя конец очередного периода..
время... Алистер Кроули говорил: «когда-то я тратил время - теперь время тратит меня».
скоро рисунки на окне поднялись на потолок и, превратившись в воду, начали капать, оставляя мокрые пятна на полу. так я и лежал, одурманенный сладковатым запахом рубиновой жидкости, и начал прирастать к своей постели. запястья со временем восстановились, кровь высохла, превратившись в пепел. а корни хоть и награждали каждую мою попытку двигаться адской болью, в то же время снабжали меня жалким подаянием жизненной силы. день за днем они все больше и больше разрастались вокруг меня, покрывая густым слоем щупалец.это было время агонии и порабощения. оно закончилось, когда я достаточно окреп, чтобы преодолеть боль и вырваться из плена корней, которые хоть в начале и потянулись за мной, но потом высохли и обратились в прах. и я понял, что не корни кормили меня жизнью, а я их - своей свободой и болью.после поднялась жара. я жил, мысленно превращая цветы на стенах в рожицы, пока в один прекрасный день они не начали со мной разговаривать. было бы прекрасно, если бы они подружились со мной, но вместо этого они начали в один голос критиковать каждый мой шаг. в один день я не выдержал, взял уже заржавевшие лезвия и содрал со стен все цветы, оставив лишь голые, серые стены.
наступила звучная тишина, и я смирился со своим одиночеством, и я перестал бояться этого монотонного звона, который преследовал меня везде и всегда. потом из тишины начала вырисовываться простая, но безумно красивая и грустная мелодия. она наполнила меня новой жизнью, и я заплакал.
все это время я глотал слезы и боялся показаться слабым, но они накопились и вылились по чувственным нотам песни. когда успокоился, увидел, что на полу - посреди всей серости моей комнаты - лежит одинокий кленовый лист, раскрашенный в мягкий оранжево-красный цвет. я взял его на руки, и он превратился в оранжевую бабочку, которая пархнула крылом и застыла без жизни - как все, к чему я когда-либо прикасался. так закончился самый красивый, но и самый грустный период моей жизни, так закончилась осень.