не пиздеж, а аберрация.
С крыши видно, что город лежит в полудрёме и росе, в дыму и свете золотистых фар. Он полнится звоном, шёпотами и мыслями, течёт смолой и молоком по тысячелетнему руслу. От ветра внутри этого сонного гиганта стонет и осыпается снегопадом черёмуха. Ты морщишься, стряхивая лепестки-снежинки с волос и плеч. Потухла сигарета. Щёлкаешь зажигалкой, чтобы снова прикурить, несколько секунд заворожено смотришь на пламя и вновь погружаешь пространство вокруг во мрак. Ты почти неподвижен и укутан мглой так, что присутствие выдаёт лишь мелькающий огонёк между пальцев.
Я помню, ты бледен и худ, угольные глаза таят необъятную тоску, самую горькую из любых, которые только удавалось прочесть мне во взглядах людей. Я помню, ты весь колок, остро заточен на сгибах, пораниться очень легко, если опрометчиво коснуться в неположенном месте. И помню, конечно, твои красивые руки. Хищные, стремительные. Узкие кисти и предплечья, расписанные взбугренной сетью чёрных вен под тончайшей плёнкой кожи. Взяла бы их себе, не раздумывая, если бы только к ним не прилагалось выщербленное изнутри и подгнивающее тело. Тело, изнурённое бесчисленными инъекциями, разбитое, испещрённое шрамами — следами неудачных авантюр.
Ночь насыщена дымными узорами, вырывающимися из твоего рта. Сладкие цветы и плоды, душистые травы, юркие зверьки — посланцы другого мира, танцуя, седыми волокнами вплетаются в воздух. Мир в этот миг нежен и пахнет прелой травой, землёй, впитавшей недавний дождь, и ночью. По какой-то неведомой мне причине он не хочет отпускать тебя, мальчик. Баюкает, носит на руках, вытирает слёзы и кровь, ищет жильё, работу и новых девочек-мотыльков. Это как будто бы возиться с ребёнком-калекой: смесь отвращения, любви и жалости. А ты, поддаваясь фатумной заботе, всё никак не можешь погубить свою оболочку окончательно. Диссонанс душевного и плотского. Признаться, я тоже вынашиваю планы милосердных убийств: нож в горло во время сна, случайная пара капель яда в стакан с ромом... И наконец-то мука бытия завершится, ты будешь благодарен, всё поймёшь. Но, увы, во мне фонтанирует неизлечимая нежность, тянущаяся из самого нашего общего детства. Она плотным кольцом смыкает разум, не давая сделать последний шаг к задуманному. Наверное, поэтому мне так сложно преодолеть эти девять лестничных пролётов и полминуты молчания, после которых мы могли бы побродить по улицам, выпить и заговорить о прошлом.
Ты затягиваешься последний раз. Устал ждать. Всполох искр разбивается об асфальт. Отсюда я начину новый отсчёт наших с тобою невстреч, мальчик. Не береги там себя.
Я помню, ты бледен и худ, угольные глаза таят необъятную тоску, самую горькую из любых, которые только удавалось прочесть мне во взглядах людей. Я помню, ты весь колок, остро заточен на сгибах, пораниться очень легко, если опрометчиво коснуться в неположенном месте. И помню, конечно, твои красивые руки. Хищные, стремительные. Узкие кисти и предплечья, расписанные взбугренной сетью чёрных вен под тончайшей плёнкой кожи. Взяла бы их себе, не раздумывая, если бы только к ним не прилагалось выщербленное изнутри и подгнивающее тело. Тело, изнурённое бесчисленными инъекциями, разбитое, испещрённое шрамами — следами неудачных авантюр.
Ночь насыщена дымными узорами, вырывающимися из твоего рта. Сладкие цветы и плоды, душистые травы, юркие зверьки — посланцы другого мира, танцуя, седыми волокнами вплетаются в воздух. Мир в этот миг нежен и пахнет прелой травой, землёй, впитавшей недавний дождь, и ночью. По какой-то неведомой мне причине он не хочет отпускать тебя, мальчик. Баюкает, носит на руках, вытирает слёзы и кровь, ищет жильё, работу и новых девочек-мотыльков. Это как будто бы возиться с ребёнком-калекой: смесь отвращения, любви и жалости. А ты, поддаваясь фатумной заботе, всё никак не можешь погубить свою оболочку окончательно. Диссонанс душевного и плотского. Признаться, я тоже вынашиваю планы милосердных убийств: нож в горло во время сна, случайная пара капель яда в стакан с ромом... И наконец-то мука бытия завершится, ты будешь благодарен, всё поймёшь. Но, увы, во мне фонтанирует неизлечимая нежность, тянущаяся из самого нашего общего детства. Она плотным кольцом смыкает разум, не давая сделать последний шаг к задуманному. Наверное, поэтому мне так сложно преодолеть эти девять лестничных пролётов и полминуты молчания, после которых мы могли бы побродить по улицам, выпить и заговорить о прошлом.
Ты затягиваешься последний раз. Устал ждать. Всполох искр разбивается об асфальт. Отсюда я начину новый отсчёт наших с тобою невстреч, мальчик. Не береги там себя.